Симфония убийства - Игорь Лысов

ним какой-то чумной педагог из Москвы — он давал классы местным примам и желающим продвинуться из сраного музтеатра в оперу, настоящую оперу и уж точно свалить отсюда навсегда.

Виктор добрел до бутафоров — эти работали до шести, и их мало волновало вечернее состояние ажиотажа перед спектаклем. В цеху — это громко сказано: маленькая клетушка метров пятнадцать, заваленная всем, что только можно было донести до театра, — сидели талантливая и неугомонная Ира и Прокофьев. Ира клеила корону, которая совсем развалилась и недавно упала с головы короля прямо на спектакле. Прокофьев прилаживал стартовый пистолет к макету мушкета допотопных времен. Конопатая и очкастая Ира обрадовалась (она всему радовалась) приходу Силова, а начальник цеха с присущей важностью посмотрел на вошедшего и глубоко наклонил голову. То есть это почет и уважение гостю. Бутафоры народ рабочий — приход Силова их не удивил. Они любили всех, кроме директрисы и примы Ларисы — жены худрука, вредной бабы, обладающей удивительным сопрано. Это ее спасало от колкостей в спину, так умело вставляемых в театральной жизни.

— Чё делаем? Работу работаем, товарищи солдаты? — пошутил Силов, чтобы как-то органично влиться в коллектив, который совсем и не нуждался ни в каком вливании. — Кофе не угостите?

— У нас только растворимый, Виктор Викторович, — покраснела веснушчатая Ира и стала совсем похожа на какой-то персонаж из отечественных мультфильмов. Силов даже вспомнил: «Антошка, пойдем копать картошку».

— Чай пей, маэстро, — из своего угла у окна буркнул старый заведующий бутафорским цехом.

— Ну, давайте чай…

Силов прошел к начальнику клея и папье-маше Прокофьеву. Никакой он, конечно, не Прокофьев, а Василенко Петр Прокопьевич, который много лет ходил просто Прокопьевичем, но несколько лет назад с легкой руки молодого тенора, пришедшего в театр, был назван Прокофьевым. Тенор не думал острить — его музыкальный слух распознал «Прокопьич» как «Прокофьев», так и повелось. Всем понравилось, даже самому Василенко. Прокофьев был легендарной личностью — он работал в муздраме еще тогда, когда она была деревянной. Сгорела лет пятьдесят назад — выстроили новый театр, и Прокофьев, пожалуй единственный, кто работал и в этом, и в том театрах.

— Ну-ка, проверь, вам не угодишь ведь, — старик протянул мушкет Силову. — Ирка, закрой уши!

— Что проверить? — Силов прицелился в какой-то манекен.

— Стрельни давай!

Силов нажал на огромный курок стартового пистолета, который был мастерски спрятан в тело мушкета — грохнуло-бабахнуло так, что Виктор даже присел от испуга. Прокофьев довольно улыбался.

— Пойдет? — самодовольно спросил мастер.

— Пойдет, конечно. Но ты хочешь, чтобы в музыке стреляло? Или в паузе?

— Мое дело, чтоб стреляло, а там пусть худрук разбирается…

Ира объявила о чае, Силову захотелось курить.

— Ты где куришь? — спросил он у Прокофьева.

— Я не курю, но пойдем, отведу тебя в бункер — там можно, только тихо.

— Я курить хочу, а не орать…

Прокофьев подхватил свой костыль, пошел к выходу, предварительно сняв связку ключей с гвоздя на стене. Гвоздь был вбит в плакат орущего буржуя времен Первой мировой войны, прямо в рот. Когда ключи висели на гвозде, было смешно.

Прокофьев шел медленно, старость брала свое, она забрала у мастера почти все, кроме разума и рук. Этим он и ценился на весь город. Его знали все, кто имел хоть какое-то отношение к работе руками. От бумажных оригами до регулировки кулачков распредвала отечественных автомобильных двигателей.

Среди бетонных стен бункера стояли два кресла от канувшего в Лету спектакля и уличная урна — кто додумался ее сюда притаранить, неизвестно. Силов молча курил, Прокофьев молча стоял. Узловатые пальцы держались на полукруге клюки — руки старчески вибрировали на костыле, все остальное тело застыло в покое. Лицо старика было еще не восковое, а коричневое, изрезанное морщинами без всякого осознанного направления — где только можно было найти место, морщина мгновенно там располагалась, как у себя дома. Странно, очков Прокофьев не носил, и поэтому он иногда напоминал Ивана Грозного со скульптуры Антокольского — усы, правда, были меньше. Но Василенко все-таки сказывалось — Иван Грозный был немножечко запорожский казак.

Виктор решился…

— Прокофьев, — глухое эхо бункера повторило Силова, — слушай, мне пистолет нужен. Реальный… Можешь?

Старик не шелохнулся, как стоял, так и стоял. Даже колебания ручки костыля не увеличились. Постояли минуту, наверное. Силов докурил, бросил в урну окурок, допил чай. Обратно шли еще медленнее, все-таки наверх по ступенькам. Неожиданно Прокофьев остановился и, не оборачиваясь к Силову, буркнул:

— Пистолет не могу. Нету… Гранаты могу. Надо?

Теперь молчал Силов — ответ его обескуражил, но «парень, ты попал» запрыгало в голове Виктора, не замолкая:

— Надо… Две можешь?

— Могу.

— Сколько?

— Нисколько…

VIII

«Праворулька» мчалась далеко за городом среди полного отсутствия жизни. Так бывает в России — отъехал от скопления людей, и только степи или леса. Не считая дорог, если они есть. Навигатор работал — осталось всего километров тридцать. Силов в спортивной куртке, откуда только она у него, курил и слушал Доницетти. Конечно, Верди был выше всех для Виктора, выше самого Рахманинова. Но у Доницетти была одна особенность — Тоти даль Монте. Вот кто мог покорить Силова одним тактом, одной нотой! Есть на земле люди, которые уж точно не относятся к человечеству — это неземные существа, которые за какие-то провинности появились среди нас. Провинность провинностью, но неземное в них проявлялось, и люди безоговорочно склоняли головы перед вселенской красотой… Есть, есть такие люди. Может быть, и сейчас есть, где-то далеко, уж точно не в этом городе, а может, и не в России, но где-то же есть. Неужели только были? Одним из таких чудес была Тоти даль Монте. Еще в студенческие годы Силов собрал почти все записи этой певицы и слушал не переставая. А сейчас, когда можно найти все что угодно, у Виктора появилась специальная флешка, на которой было всего две папки — «Трубадур» Верди и папка с голосом Тоти даль Монте. Если чуть-чуть покривить душой, то можно сказать: больше Силов ничего и не слушал. Как дирижер читал партитуры, конечно, но и все. А как человек — никто не помнит, чтобы когда-нибудь заметили его, слушающего что-то, кроме Верди и Доницетти. Народная любовь к шлягерам из ресторана Дома актера не в счет.

«Последний акт «Лючии ди Ламмермур», и я на месте», — размышлял Виктор, поглядывая на навигатор.

Начались какие-то постройки, имевшие определенную ценность лет тридцать назад. Сейчас это разрушенные временем и безразличием стены, а кое-где стены даже с крышей. Когда-то здесь была большая ферма, совхоз кажется, Силов не уточнял… Одно ясно — нога человека сюда не ступала очень давно. Подобные последствия перестройки