Сибирский редактор - Антон Нечаев

Разбирая впоследствии дедовский архив для окончательной сдачи его в региональный музей искусства и литературы, я в письменном столе китайского производства, который сейчас принадлежит мне, обнаружил дедовскую расписку. «Дорогая, любимая, Женечка, клянусь, больше не пью. Живу трезвым. Живу для тебя. Только ты и Россия». «Вот, – подумал я, – какое все вранье кругом. Значит, бедолага-таки бросил пить, поборол в себе это пристрастие, похоронил. Значит, все же воля. Воля и разум». Но следом за первой распиской из письменного стола показалась вторая точь такого же содержания, потом третья, потом десятая. Всего сорок шесть расписок.

Когда я рассказывал эту историю своему дядьке-алкашу, мужу моей родной тетушки, он аж подпрыгнул: «Так вот откуда Лидка взяла заставлять меня расписки писать! У своей мамаши научилась! У, сучка!»

23

От переживаний, связанных с устранением Дашутки Петровой из Фонда молодых литераторов, а также от внутригрупповой склоки – следствия своего порноромана, Ринат Меркулович захворал. По предварительным оценкам врачей у известного сибирского писателя на восьмом десятке открылась язва. «Желудок болит, Антоха, очень болит», – жаловался он мне, запивая здоровенный кусок острокопченого мяса отборным из имеющихся в супермаркетовском ассортименте испанским вином. – «Заканчивать, пора заканчивать кирять.»

Первые симптомы проявились в бане – с корешами из областных чиновников Меркулович иногда развлекался и там. При друзьях его крепко скрутило. «Что-то не похоже на язву» – решили они. На следующий день шеф упавшим голосом, пряча в смешке истерику, по телефону давал указания.

– А вас что не будет, – полюбопытствовал я.

– Нет, Антоха, не будет, в больницу ложусь.

– В какую же? – я еще ни о чем не догадывался.

– В самую далекую, – прошептал шеф и положил трубку.

В самую далекую – значит на Смоленской. Жуткий запущенный резервуар смерти и боли, скрыто вопящего ужаса; очередей, капельниц, отрезанных органов, медицинского позитива на месте разрухи. Двери обшарпаны, лестницы темны, стены растресканы, палаты тесны, больные обречены. У шефа была зацепка – наш общий писательский доктор, а чаще эдакий сибирский Акен, проводник на тот свет обреченных коллег по творчеству – писатель-онколог Яго. Он не был черен лицом, у него не было косы за плечами или хотя бы плохонького серпа, ни в какие стереотипные представления о посланцах Аида он не укладывался и обола за услуги не требовал. Был же краснощек, моложав, цветущ и успешен. Казалось, каждый уход горестного коллеги прибавлял гемоглобина в его и без того бурлящий избытком внутрикровяной коктейль. В помощи не отказывал никогда: чтобы не лежать в коридоре, не лежать в очереди на лежание в коридоре, чтоб проследили, не выбросили сразу на свалку, чтоб, чтоб, чтоб помощь была нужна. И Яго с доброй улыбкой все понимающего Сатаны принимал всех, устраивал всех и прощался со всеми первым. В писательской среде ходил про него стишок, начинавшийся строчкой: «Писатели, не попадайте к Яго». Следить за Меркуловичем он взялся лично, и от этого было еще жутче – раз лично, значит, дело хана.

– Я все бегу, все спешу, тороплюсь. Все боюсь, что не успею. Не успею сделать что-то важное, нужное – так говорил Меркулович иной раз.

– А я никуда не спешу, – закинув ногу на ногу, улыбаясь, отвечала Марина, известный мастер заставлять людей пахать на себя.

24

Быстрое устранение Петровой провалилось: за нее к великому удивлению совсем потерявшего интриганскую форму Меркуловича вступились ведущие спонсоры и учредители фонда; Меркулович напоминал о многочисленных непорядках в работе, происшедших по вине Петровой, говорил о ее хамском поведении и даже о розовощекой, неприличнообъемной внешности. Все было бесполезно. Спонсоры, сами розовощекие и неприличнообъемные, удалять Дашутку наотрез отказались. Выговор ей впаяли, только и всего.

Что было делать? Работа Президентом Фонда без контакта с исполнительным директором казалась непредставимой. Это понимал и Меркулович, и назначившие его спонсоры. И выход нашелся. Меркулович попросил ввести в Фонд еще одну единицу под названием «помощник президента», чтоб эта единица контачила с Дашкой и с ним и координировала общие действия. А поскольку из его компашки с Дашкой адекватно общался только я, я и стал этим «помощником» с зарплатой в несколько раз выше редакционной и как всегда без конкретных обязанностей.

По жизни обычно валенок, в этот раз я удивительно угадал с нужным местом и временем, жаль, что угадал, а не продумал расчетом; не пришла еще, значит, пора на себя положиться.

Все эти игры понимая и не желая ссориться с Дарьей, которая вполне могла подумать, что я претендую на ее место (мерзкая конкуренция, помните?), я от должности в Фонде отказался. Трижды. Но Меркулович убедил, что так поступить я обязан. Из-за семьи: в Фонде деньги есть, а в редакции нету. Из-за прошлого и будущего: загадочная Е. К. явно имела на меня какие-то виды. Навряд ли эротические – все же у нее не тот возраст – восьмой десяток, да и мужиков за свою богатую событиями жизнь эта представительная рыжеволосая императрица повидала отборных. Где уж мне до легендарных самцов экологически здорового прошлого… Загадка повисала навязчивой тучкой посреди солнечного цветущего дня.

25

В почте новый вопрос мурманчанки. Господи, ну спроси что-нибудь интересное, не о лит-ре, а хоть о любви, о личной жизни, да хоть о политике. Тогда в декабре, когда у шефа занедужил желудок, мы пили испанское под ароматный табачный дымок из трубки Вали Данилова, физика и мошенника, обокравшего государство на десятку зеленых американских змиев, а заодно продавший в страну юаней все самые важные военные тайны. В то время ему за такие дела еще ничего не грозило. Но воронье уже собиралось в стайки и покаркивало где-то поблизости. Оглядываясь в тот день из сегодня, понимаешь, что это был пир обреченных; хотя и Валя был полон радуги и вина, и Меркулович еще рыпался, и мы не знали, что это агония.

Валя, несмотря на свою очевидную принадлежность к китайским спецслужбам, а может именно вследствие этой принадлежности, вовсю защищал Россию, ее интересы, ее территориальную целостность (наверное, чтоб отвести глаза).

– Понимаешь, – говорит Валя, – Путин ничего не решает. Это пешка, неваляшка, китайский болванчик. За его спиной стоят силы, и силы эти не те всем известные олигархи, которых олигархами просто назначили. Силы реальные, скрытые и могущественные.

– Мы все работаем на Москву, – продолжает Данилов, – вся Россия гнется на эту гнойную опухоль. А Москва с жиру бесится, скупает землю и недвижимость в регионах, им просто некуда деньги выбрасывать. Мы в рабстве, мы, Россия, просто колония москалей…

– Нам одного не хватает, – вступаю я, – хорошего добротного плотного моря где-нибудь в районе Урала. Мы бы скорее себя осознали нацией. Повезло британцам в Австралии: тысячи миль воды сделали родину для них невозвратимой. У них отпала иллюзия, что они вместе со своим племенем. И они стали формировать племя свое. У нас же иллюзия эта жива, хотя мы точно так же закинуты, как наживка в прорубь Востока, и на эту наживку предавшие нас сородичи качают себе нефтяной товар, жирея и богатея. Нам же возврата нет, но и справедливости нету: вдали от людей, от культур, от тепла и счастья, мы стынем на вечной вахте, также как стыл Овидий, и не признаемся людьми. На нас смотрят как на необходимость: должен здесь кто-то быть и обеспечивать функционирование денежного потока; спихиваются сюда неудачники или заядлые оптимисты-романтики, обделенные реальным пониманием жизни, а значит неудачники тоже. Жизнь здесь не получает поддержки, не благословляется. Здесь все временное; как будто изначально известно, что мы отсюда уйдем, когда ресурсы иссякнут. Уйдем, оставив шлакозавалы, нефтеозера, газовые облака.

– Но я-то не хочу уходить, – раззадориваюсь я, – мне здесь нравится. Я люблю эту землю. У меня в ней родня. Я люблю этот снег, жару летнюю. Кедры… Мы вроде русские, и вроде уже не очень, ведь племя наше нас и оставило, бросило. Согнуло под ярмо свое хуже Батыя, сделало нас рабами, живет за наш труд. Продало братьев своих. Так зачем мне считаться русским, русским здесь, на востоке? Долгонько осознаем мы это, никак не доходит. Море б ускорило…

– Так на тебе море, говорливый ты наш, – улыбается захмелевший шеф, подливая мне красненького, – Тебе Красное море-то ближе, а? Русский он, видите ли…