Сибирский редактор - Антон Нечаев

На встрече с Валентином Галактионовичем однажды я уже побывал. В здании местного пединститута, в самой большой аудитории, напичканной под завязку симпатичными студенческими девичьими телами, Валентин вещал своим глухим голосом о том, о чем он вещает постоянно в течение последних пятидесяти лет: о природе, о нашем скудоумии в обращении с ней, о нашем варварстве в обращении с ней и друг с другом, о все возрастающей безответственности поколений и т. д.

На подобные выступления, как правило, я не ходок: заранее знаешь, о чем пойдет речь, сценарий расписан, ответы известны. Да и вопросы тоже. Вообще, к чему писателю звучащая речь? Писатель должен быть нем от природы. Старина Хорхе считал, имея в виду самого себя, меня и Гомера, что настоящий литератор должен быть слеп. Это понятно, но слишком жестко и не так очевидно, как то, что писателю неплохо бы к слепоте добавить и немоту, самую что ни на есть физическую. Писатели не должны разговаривать. Это не их специальность. А если уж они говорят хорошо и складно, даю шариковую ручку на отсечение, что произведения его – вода, а точнее сказать, говно.

Цените слова, дорогие мои собратья, и не занимайтесь преступной алхимией наоборот: не превращайте золото написанных слов в стружку словес звучащих.

За двадцать минут до начала выступления Валентина Галактионовича я преспокойно попивал что-то крепленое в обществе самого себя и не подозревал, что мой старый приятель, директор Дома писателя, минут через семь наберет мой домашний номер и попросит во что бы то ни стало явиться на встречу с классиком, потому что местных коллег немного, и каждая писательская голова на счету.

Вальяжно покачиваясь, заглядывая по дороге во все ларьки, я добрался до пединститута аккурат под занавес выступления Валентина Галактионовича. Галактионович отвечал на вопросы, был правдив, часто резок. Еще чаще переживателен и сочувствующ. Почти всегда конкретен, тонок и глубок. Короче, Галактионович был абсолютен. Зал распирало от счастья. Девки на передних рядах вытирали глаза платочками, писатели (а их все же пришло порядочно, приятель мой как обычно подстраховался) скрежеща зубами от зависти, слушали более успешного собрата, преподаватели пединститута (их также было в избытке), не имевшие литературных амбиций, каждый перерыв в речи страдавшего одышкой Галактионовича встречали хорошо отрепетированными аплодисментами.

Я присел у двери в разнохарактерной группке слушателей, которым не досталось сидячего места. Там же со мной оказалось и пара местных писак, и один, приехавший вместе с байкальским классиком.

Тут ректор пединститута, организовавший и ведший эту патриотически восторженную дискуссию, несколько сбавив мажорный тон, произнес:

– А теперь, Валентин Галактионович, последний и несколько резкий вопрос. Вот поступила записка из зала, зачитываю: «А не кажется ли вам, дорогой Валентин Григорьевич, что все ваши мысли давно устарели, что вы не вписываетесь в современные требования, что вы – архаизм, и самое лучшее, что вы можете сделать, это уступить дорогу молодому поколению литераторов, переживающих за Сибирь не меньше вашего. Подпись: молодой великий писатель».

Аудитория на секунду ошарашено замолчала (до этого шло непрерывное бормотание – слова высокого гостя переходили из уст в уста).

Валентин Галактионович заговорил без паузы, заговорил четко, уверено и весомо:

– Мы, старики, всю жизнь делаем и делали свое дело так, как это считали нужным, ориентируясь на свою совесть и свое понимание жизни. Конечно, мы не вечны, и я не вечен, и все на свете меняется, приходят молодые, наверное, более образованные, талантливые, современные, чем мы, и нам, отжившим свое и отработавшим, отболевшим, приходит конец. Но, как известно, у каждого ребенка есть родители, есть родина. Так же у каждого автора, явления, у всего на свете есть корни. И какие же вы будете «молодые и великие», если забудете и отринете нас, ваших родителей, ваших предтеч. Более того, если вы сможете, посмеете сбросить, вычеркнуть нас и наше дело, то значит грош вам цена, – яростно завершил Валентин Галактионович свою тираду.

– А уж если вы путаете даже отчество нашего гостя, пишете записку, не зная кому, то оно и понятно, какой вы там «молодой и великий» – ехидно добавил ректор, – Григорьевичем вас назвал, – подчеркнул, наклоняясь к почетному гостю ведущий. – А можете вы, автор записки, коли вы такой смелый, показаться сейчас нам, чтоб мы поглядели на наших «молодых, современных авторов»?

– Да, да, покажись, покажись, хулиган, – закричали слегка заскучавшие на первых рядах телки.

Но, похоже, запал автора записки после такого отпора иссяк моментально, «молодой и великий» не показывался.

В этот момент у меня, сидящего у двери на корточках, как назло, затекли ноги. Я вынужден был, состроив мучительную гримасу, встать и слегка потопать по деревянному настилу аудитории. Взоры зала обратились ко мне.

– Ну и ну, так вот оно какое, современное поколение, – раздались нерешительные, но все же громкие голоса. Галактионович глянул на меня недобро, ректор отвернулся и высморкался. Приехавшие с классиком коллеги угрожающе сжали челюсти, кулаки. А тот, что терся со мной у двери, даже ткнул меня локтем в бок, как бы случайно.

Сперва я не понял, чем заслужил такое внимание публики. Спустя десять мгновений до меня докатилось, наконец: они приняли меня за другого. То есть, другого приняли за меня. Тьфу, ты, черт побери…

– Послушайте, вы неправильно поняли, никаких записок я не писал, у меня нет претензий к Валентину Галактионовичу, я его очень люблю, много его читал, с ним дружил мой отец. Так что отчество его перепутать я никак не способен. Он современен, гениален, он всем и во всем хорош, – пытался я объяснить, пока меня выводили под руки из зала. Однако язык почему-то не слушался, как я не двигал его, как не дергал, он болтался бессмысленно меж зубами, служа лишь отводной плоскостью для капающей слюны. Вот она, немота писательская: именно в тот момент, когда звучащее слово стало необходимым, способность произносить слова предательски улетучилась.

Так под мягкие, теплые, портвейновые рученьки дотащили меня педовские архаровцы до крыльца и сбросили с оного, как из кабака выкидывает загулявшего клиента охрана.

Памятуя о таком личном знакомстве с Валентином Галактионовичем, на новую встречу с ним идти не хотелось. За двадцать минут до начала пресс-конференции после экологически-речного вояжа я дома преспокойно потреблял что-то крепленое, не подозревая, что моя приятельница, новый директор Дома писателя, уже стучит красивым лаковым коготком по телефонной клавиатуре, набирая мой номер. Опять не хватало писателей, организаторы боятся обидеть гостя, нужно обязательно быть. Жаль мне моего истерзанного отдохновением тела, но так и быть, еду.

На этот раз аудитория еще больше, почти концертный зал. Однако зрителей маловато, выступление оказалось почти закрытым, только пресса, как обычно, пронюхала, а народ не пришел. Не довели до народа.

Галактионовичу тот же самый ректор вручал звание почетного доктора с подобающей преподавательской оксфордской шапкой и мрачным балахоном из «Призрака в опере» или «Кентервилльского привидения». Галактионович был узнаваемо четок, лаконичен, хотя речь на этот раз была совсем уж невнятной. Наверное, годы сказываются, язык писательски немеет от обилия написанного и сказанного, или от безрадостности происходящего вокруг.

Слово Галактионовича все о том же: правительство, как и любое правительство любой страны, поддерживающее богатеев, продвигает проект новой гидроэлектростанции на северных реках. Благодатная природа, живность, земля – все катится в тартарары. Но государство изо всех сил и дыр втемяшивает населению о пользе такого строительства. И в общем-то все согласны, возражений нет. Это ничего, что пяток подобных проектов, просуществовав от десяти до тридцати лет, стали рушиться. И крах этот грозит стереть с лица землю всю нашу славную и замечательную Страну Сибирию. Москалям-то какая забота? Они далеко, их волной не затопит. А Сибирь, известное дело, краев не имеет, как пойдет волна, так в море и канет. Так что вы, сибирячки, не кручиньтесь, терпите, хотите же книжки при свете читать да в компьютеры заморские пялиться. Мы и терпим и уже не спорим с властителями, мы, особенно те, что в городах. Страшно, конечно, но удрать, если что приключится, всегда можно будет. Это там, вблизи уж совсем боязно. Но кто-то же должен за истопника? Любому начинанию нужна жертва, ребеночек в монастырской кладке. Так что мы, сибиряки – за. Только местные окологэсживущие против.