Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Наша Атя в отчаянии. Она получила от своего издателя Мексина из Москвы письмо с сообщением, что ее «столь трогательные рисунки “Детских радостей” не нашли полного одобрения со стороны Госиздата». При письме приложена и книжка Лазаревского, желающего, чтоб: 1) был утилитарный, полезный характер костюмов (конфедератки) на одном из мальчиков, 2) чтобы у двух других были острижены их локоны, так как таковые придают им слишком буржуазный вид (это требование не только глупо, но оно в настоящее время совершенный анахронизм, раз наши улицы заклеены портретами самого буржуазного характера: соблазняющей всякой роскошью в «Европейской» гостинице («избранная кухарка», гриль-рум, два оркестра), зрелищами, покупкой золотых банкнот и т. д. И ведь надо видеть эту огромную тушу самого Лазаревского, посмотреть его типично безвкусную… чтоб оценить вполне такое требование), чтобы: 3) кондитерский «пирог, который несут двое других детей, был с песочком», чтоб: 4) вообще всему был придан более национальный характер — то самое заключение, которое я слышал постоянно в былое время. Но ведь то время было царствованием сына Александра III! Бедняжка хочет вернуть деньги (это можно как-то сделать, так как Юрию за «Щелкунчика» еще не все уплачено) и совершенно деморализована. Зато ее утешило длинное письмо Нади Устиновой из Лондона, в ее самых подлинных чудаческих тонах.

В своем ответе (с грубо-дерзким, для внутреннего употребления предназначенным заголовком) «наши» идут на дальнейшие уступки Англии, вплоть до согласия на отозвание послов, на уплату всех потерь английских подданных. Правда, тут же говорится и о взаимности, но люди, считающие себя в этом деле понимающими, утверждают, что и это «для внутреннего употребления» и что, разумеется, на взаимности им не настоять. Сам не читал, но говорят, что в Болгарии — фашистский переворот. Очевидно, Европа… и умирать во имя красивых теорий не собирается. Но, Боже мой, какая пойдет реакция! Особенно когда дело дойдет до нашего самодурного Отечества!

Акица жалуется на недомогание в кишечнике. Марфочка принесла анкету для Смольного. Смущающим пунктом является тот, на который придется отвечать про Лелю, и вопрос, с какого года она за границей.

Асафьев в ужасе от своего нового (вместе с Каратыгиным) приглашения в какой-то совет политпросвета. Оказывается, из Москвы идет выработанная съездом профсоюзов директива о выработке той художественной идеологии «энергетического материализма», который считается обязательным для всех русских граждан, занятых искусством. Эта мысль — показатель совершенно растерянной речи изуверившегося во всем Луначарского. Одним можно утешиться — это тем, сколько уже людей на этом сломали зубы и что «поговорят, поговорят и оставят». Однако, к сожалению, при этом интерес к искусству все падает, и в самом недалеком будущем ему, и сейчас здесь еле-еле прозябающему, абсолютно нечего будет делать. Пора и всем нам думать о переселении, «нас» и осталось не так уж много: человек тридцать приличных пластических художников. Это всегда найдет себе применение и более верный кусок хлеба (не думал раньше, что это слово я буду когда-нибудь употреблять в самом буквальном смысле, и не только для себя, но для всего нашего коллектива) за рубежом!..

Еще одно домогательство из Александринского театра: на сей раз от А.П.Пантелеева. Я его хотел включить, но меня Денисов уверил, что старик обеспечен. Об его жене я даже и не слышал. Гадка в этом ответе ябеда на коллег и род скрытой угрозы даже в пассаже, в котором говорится о протекции, оказываемой советским представителем при АРА — Т.Жуковым.

Погода начинает действовать удручающе. Правда, к вечеру она сегодня разгулялась, да и среди дня была периодически с солнцем. Но именно эта неверность-то и злит. Уже лучше б круглый день дождь. Теперь я только мечтаю об отъезде.

Утром и после Эрмитажа все время переписывал письма Гольдеру, Аргутону, Леле и Дягилеву. За ними пришел мальчик из АРА, и их повезет доктор Гент, который приехал к вечеру из Москвы и уже завтра покидает Россию через Финляндию (это было отложено до воскресенья). В Гельсингфорсе он должен встретиться с Гольдером. Лишь бы наши власти не выкинули бы и с Гентом на прощание их любимую шутку: не отобрали бы у него его валюту!

В Эрмитаже Тройницкий (очень унылый, переутомленный) в подробностях рассказывал про свои мытарства в Смольном. Большая очередь. Принимаются заявления с заполненной анкетой, чиновник за окошечком особенно заинтересовывается параграфами о родственниках и работающих за границей. Вот мы и смущены из-за Лели и ее бегства. «Как бы тут не вышла загвоздка». Добычина, которая была у нас (с двумя мужьями) перед обедом по приглашению Акицы; на предмет быстрого увеличения наших фондов: она взяла на комиссию все двенадцать раскрашенных «Версалей» и пробует без особой надежды на успех их поместить (по 3 и 5 миллиардов за штуку). Добычина (что мне уже меньше нравится) вызвалась сама обо всем переговорить с Мессингом. (Иногда мне кажется, что она его никогда в лицо не видела и все эти рассказы об ее беседах с ним — сплошная неврастеническая выдумка.) Через него же она берется выхлопотать свободный вывоз моих картин, но сама, видимо, мало верит в удачу такого демарша, и я во всем пока не придаю ее словам никакого значения.

Обедали мы сегодня с Акицей у Кесслера. Кроме нас — Браз и Лола, вчера только прибывшая из Германии, очень миловидная, в прелестном новомодном платье, стоившем ей очень дешево. Она рассказывала ужасы про бесконечный досмотр на русской границе, в ответ на что г-н Беккер (один из завсегдатаев Кесслера) рассказал с возмущением случай в Эйдекунене, где с посадки сняли его сапоги под предлогом, что они новые. Характерно для мелочности наших дней, что Кесслер горячо дебатировал этот вопрос и счел, что таможенный чиновник был прав. Этот герр Беккер — юркий, быстрый, тощий, бритый, гладко причесанный немец с сильной примесью иудея, хорошо говорящий по-русски, торговал в Вейсе еще до войны и, кажется, попал у нас в концентрационный лагерь. Он тоже вернулся из большой поездки по «всей загранице» только вчера и прибыл в посольство на изумительном, точно шлифованном, автомобиле вместе со своей маленькой рыженькой женой (русской немкой-еврейкой) и с изумительно шустрой дочкой.

Кроме того, посла обеда забрел еще квадратно-круглый пунцовый доктор Шефлер, у которого крошечный нос, слишком большой шрам у виска и совершенная каша во рту. Браз отзывается о нем как о мошеннике и вымогателе. Были случаи, когда он засаживал в подведомственную ему больницу людей, едущих за границу и желающих получить немецкую визу с целью пожить в курорте (единственное, что вообще разрешается, но на что нужно иметь специальное разрешение после докторского освидетельствования), и это чтоб посредством шантажа собрать с них побольше взяток. Вид у него, во всяком случае, вполне подходящий для кинематографических ролей какого-нибудь советского разбойника.