Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Объявил сегодня Тройницкому о своем отъезде. Он очень поражен и как-то огорчен, но, впрочем, он вообще весь какой-то страшно кислый, и как будто мысль о собственном путешествии его больше не так уж трогает. Завтра он отправляется в Смольный сдавать анкеты — свою и Марочки. Я его попросил мне достать оттуда бланки. Но разрешат ли нам троим, «главным» в Эрмитаже — ему, мне, Липгардту, — уехать одновременно? Не вызовет ли это еще каких-либо идиотских подозрений? И еще Нотгафт собирается ненадолго в Берлин, вероятно, для того, чтобы развестись с Рене и затем жениться на Тасе; кстати, от Акицы узнал, что Боткиным возвращают все их имущество, и даже серебро и картины. Это, очевидно, добрый и благородный Ерыкалов. Но дома они на себя все же не в силах взять.

В Совете ничего интересного, кроме юмористических рассказов о конференции. Все в восторге от Орбели. Меня и Тройницкого поздравляли с победой, Ольденбург даже остановил меня на площадке, чтобы выразить свое чрезвычайное удовольствие, полученное от моего доклада. Тут же он мне рассказал о С.Леви и об его впечатлениях от России — Москвы и Петербурга…

Поражен он был удобствами Транссибирского экспресса и абсолютной точностью его прибытия в Москву. Зато от самой Москвы он в ужасе, от ее разгильдяйства, от дикости нравов (какого-то молодого человека на улице он видел в подштанниках), от грязи, шума, суеты, бестолочи, от чудовищного количества нэпманов. Напротив, Петербург его поразил благородством, чистотой, порядком, и главное, — вежливостью его обывателей. Правда, его пребывание здесь скрасило то, что он жил в семейной обстановке, у своего старого друга Сергея Федоровича, посещение которого после тридцать лет разлуки и побудило его вернуться через Россию. Но и он наперед знает, что всему хорошему, что он будет рассказывать, не поверят, сочтут его за «ренди аус большевик». Но по крайней мере поверят тому, что Эрмитаж и прочие музеи действительно целы.

В Обществе поощрения я взял свои тарелочки (за 165 лимонов) и полтора пуда книг, географический американский журнал с чудесными фотографиями, особенно Мексики, Перу и т. д., которые мне достались за 52 лимона, иначе говоря, за 1 рубль по официальному курсу и за 45 коп. по реальному. Этот журнал мы вместе со Стипом, которого я затащил обедать (он очень соблазняется поддаться призыву Аргутона уехать, но в недоумении, на кого оставить квартиру с ее сокровищами), и рассматривали весь вечер. Обещанный же Лаврентьев не явился. Уж не угодил ли он в кутузку? Или запил?

Весь день моросит, чуть потеплело.

Пишу черновики писем Аргутону и Сереже (Дягилеву). В 12 ч. захожу в АРА, чтобы предупредить о покупке Нотгафтом для них книг Лукомского и Шамурина (для мистера Квина, заинтересовавшегося ампирными усадьбами). Однако оказалось, что их расторопный мальчик на побегушках, «мистер Алекзандр», им их уже достал всего за 300 за все три.

После Эрмитажа, где я осматривал работу над брендом в 3-м этаже, я снова побывал в АРА, но Киртнера не оказалось, и я не мог сделать последних исправлений в адресах. Кини у нас в четверг не будут, они уезжают на две недели в Москву.

Дома меня уже ждали Монахов, Лаврентьев и Хохлов. Сообщил им о своем отъезде. Это их не особенно тронуло, так как моя постановка попадает на вторую половину сезона. Начинаем с Хохловым Плавта («Близнецов», художница, по моему совету, Ходасевич), затем «Северное божество», которое ставит Лаврентьев (в качестве художника я сам рекомендовал Коку или Женю Лансере), в декабре — «Борис Годунов» (Хохлов — Петров-Водкин), далее моя «Копилка» (все же я предпочитаю ее «Соломенной шляпке»), далее какая-либо мелодрама (скорее всего, «Парижский ветошник» для Монахова) и, наконец, «Снегурочка», для которой я настойчиво рекомендовал Добужинского.

Забавные вещи про наглость III Студии рассказывал Монахов. Хохлов вел себя опять очень странно. Определенное ухаживание за Монаховым. Лаврушка все время тискал свою голую башку, которая у него трещала после какого-то вчерашнего кутежа. Со мной — нюанс сухости. Вообще же очень унылый, потерявший веру в себя, называет себя провинциалом, но, может быть, ему надо освоиться, и тогда он станет прежним. Впрочем, видимо, удовлетворив свою ностальгию, он уже и в ужасе от всего здешнего.

Вечером слушаем с Монаховым и Кокой «Щелкунчика», исполняемого на двух роялях Гауком и Асафьевым. Впечатлению мешают их постоянные остановки (сладострастность музыкальной технологии). Замечания и споры между собой. Тем не менее, я и на сей раз ухожу больной от меланхолии. Особенно от вальса снежинок. Вот бы под такую музыку переселиться на тот свет! Кое-что из усовершенствования фабулы выясняется, и от некоторых моих идей, рожденных музыкой, Лопухов в диком восторге. Спорит пока с «санями» (но и я не настаиваю). Надо быть при этом очень осторожным с ним, ибо он склонен очень нелепо толковать всякое мое слово, иногда брошенное из пустого щегольства парадоксом, иногда просто не продуманное. В его сумбурной голове, жадной до всякого рассудочного громождения, это все быстро превращается в очень дикие нелепости, за которые затем он склонен держаться. Рассказывал любопытные (про балетную систему) затеи. Настоящий автор ее не Сергеев, а один умерший в юности ученик, секрет которого был усвоен неким Степановым, от того — Горским, впоследствии в системе (действительно слишком схематичной и не гибкой) разочаровавшимся. От Горского уже она унаследована его учеником Сергеевым. Рассказывал и про любовные шашни старого Петипа (до сих пор в театре служит одна костюмерша, от которой он признал дочь. Старушка рассказывает кому угодно, как он ее обманул, обещав 200 рублей и так их ей не дав), об его странности, об эпохе засилья Ширяева и еще кого-то, о том, как Кшесинская воспитала и натравила Волынского, желая из него создать своего чемпиона против меня и моей партии (а разве таковая у меня была? Да — Фокин), и многое другое.

В мое отсутствие был у нас К.Сомов с сестрой, совсем приунывший, узнав, что я еду. Он даже стал уверять, что распродаст весь свой скарб и тоже уедет. Умно б сделал.

Наша Атя в отчаянии. Она получила от своего издателя Мексина из Москвы письмо с сообщением, что ее «столь трогательные рисунки “Детских радостей” не нашли полного одобрения со стороны Госиздата». При письме приложена и книжка Лазаревского, желающего, чтоб: 1) был утилитарный, полезный характер костюмов (конфедератки) на одном из мальчиков, 2) чтобы у двух других были острижены их локоны, так как таковые придают им слишком буржуазный вид (это требование не только глупо, но оно в настоящее время совершенный анахронизм, раз наши улицы заклеены портретами самого буржуазного характера: соблазняющей всякой роскошью в «Европейской» гостинице («избранная кухарка», гриль-рум, два оркестра), зрелищами, покупкой золотых банкнот и т. д. И ведь надо видеть эту огромную тушу самого Лазаревского, посмотреть его типично безвкусную… чтоб оценить вполне такое требование), чтобы: 3) кондитерский «пирог, который несут двое других детей, был с песочком», чтоб: 4) вообще всему был придан более национальный характер — то самое заключение, которое я слышал постоянно в былое время. Но ведь то время было царствованием сына Александра III! Бедняжка хочет вернуть деньги (это можно как-то сделать, так как Юрию за «Щелкунчика» еще не все уплачено) и совершенно деморализована. Зато ее утешило длинное письмо Нади Устиновой из Лондона, в ее самых подлинных чудаческих тонах.