Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Бедные мои Акица и Кока высидели (не желая уйти до моего выступления) целых восемь часов, и у Акицы ужасно разболелась голова.

Огромное удовольствие доставила Акице чертовски остроумная речь Орбели (для защиты Тройницкого он прибегнул к сугубо виртуозному приему: он как бы возражал ему, и даже с тоном некоторого негодования), посмеялись во время выступления «сына крестьян, от сохи пришедшего» Петрова, обозвавшего Пунина и Филонова аристократами, насладились они и «пророческой речью» последнего (на тему об эволюции, причем опять был притянут Эйнштейн), позлились, пока болтал Пунин, договорившийся до отрицания не только истории искусства, но и истории, и, наконец, самого времени и самого пространства, послушали настоящую скуку Степанова и более бодрый, быстрый, но удивительно куцый доклад дотошного гиганта глухаря Шокальского, разбившего себе об угол кафедры глаз и все же безостановочно продолжавшего говорить, «на ходу» прикладывая примочки к ране, поразились изумительному прогрессу Ятманова, который приобрел «подлинную» сановитость и стал говорить вещи почти связные и приемлемые, выражая при этом свое почитание Эрмитажа (двойная работа Ольденбурга, который в нем прямо души не чает, и глубоко его презирающего, но неустанно обрабатывающего Моласа).

Возвратились мы втроем в чудную ароматическую, но очень светлую ночь в компании с четой Мацулевич и долговязой, черной, тощей Крыжановской (вот тип!). Что выйдет из всего этого, трудно сказать. Денег же все равно не дадут. Но при случае ссылаться на удобное для нас «постановление конференции» (в сущности, пассивно принятые индифферентной толпой наши же постановления) можно будет надеяться — и это будет иметь свое действие.

За эти дни я очень оценил лестницу Мраморного дворца и, напротив, совершенно раскритиковал лишенную конструктивного смысла удивительно разнокалиберную (тонкость пилястр при «толстых» орнаментах и барельефах) по декоративности и действующую лишь красотой материала… Правда, что еще ее ужасно уродует рококо, прибавленное в XIX веке, второго этажа, зеркала, заменившие средние пилястры и кронштейны, с которых свешиваются боковые люстры.

Нотгафт прямо в ужасе от (сообщенного ему одному) моего намерения ехать за границу.

Заходил с Акицей и Кокой в Общество поощрения и заказал оставить за мной одиннадцать английских закусочных тарелочек с синим рисунком (за 160 лимонов, то есть 1 р. 60 к.).

Еще один курьез о конференции. Отвечая на речь Пунина, «представитель власти» М.П.Кристи высказал следующее: «Советская власть всегда идет навстречу всему новому и не желает повторять ошибок старого строя. Вот почему мы вам и дали возможность экспериментально произвести тот опыт, который вы пожелали сделать, результатом чего явился Музей живописной культуры. Правда, судя по слышанной только что критике, никаких новых там приемов экспозиции не выявили и остались при старых, но все же именно там вы еще беспрепятственно можете эти новые приемы продолжать. Советская власть ни в коем случае не допустит, чтоб на них были бы проделываемы всевозможные, еще не подкрепленные опытом, эксперименты, могущие привести к разрушению исторически сложившихся систем и ансамблей!» Но, дорогие мои, разве этим самым, то есть разрушением, вы не заняты вот уже четыре года во всероссийском и даже мировом масштабе? Когда я это заметил на ухо Ферсману, этот лукавый толстяк заблестел глазами и прошептал в ответ: «Слава Богу, слава Богу, что постепенно они сами начинают прозревать!»

Во всех встречах и столкновениях с Кристи и Ятмановым, и Ерыкаловым, Сычевым и всеми прочими нашими художественными сановниками — всегда и очень определенно проявляется самый настоящий страх перед этими бесцеремонными господами, как внешний (как бы еще не погубили), так внутренний — как бы не опростоволоситься и не принять всякое прекрасное за ничтожное. Очень характерно последнее выразилось в словах Кристи: старое правительство не давало ходу молодым силам и смелым поискам, мы же ставим себе задачей всюду помогать и способствовать. При этом он и все ему подобные забывают, что из гонимых эти «молодые силы» и смелые поиски давно уже превратились в достаточно почтенные и чрезвычайно поощряемые, что человеку, желающему делать карьеру, скорее можно посоветовать удариться «влево, нежели оставаться справа», и легионы следуют этому совету (кто по расчету, вроде какого-либо прохвоста Гурвича, кто по инстинкту), хотя бы их вкус и вся их культура (вообще крайне низкая сегодня у молодежи) и влекли их к основам искусства, которые предопределяют правый уклон. Впрочем, сейчас может начаться и следует ожидать постепенного переползания с «левого» на крайне правый фронт (директивы чему уже дал Луначарский в своей речи на праздновании Островского, провозгласивший, что в драме нужно вернуться к Островскому, а в поэзии к Некрасову, в живописи — к традициям передвижников). Это вполне логично. Но и на сей раз официально поощряемое искусство, как десять, как двадцать, как пятьдесят лет назад, как здесь, так и всюду, окажется в стороне о того, которое создается душой и сердцем, вкусом и интуицией.

Сыро, дождит. Зелень все еще очень туго распускается.

Сегодня утром только узнал, что Эрнст схоронил свою мать еще вчера утром. Провожали фоб, кроме него, только Зина, Бушен и сестра Бушена (сестра Бушена была у нас к чаю вчера, но мы ее уже не застали). Погребение обошлось в 3 миллиарда. Евгения Сергеевна погребена в Александровской лавре. Почему Эрнст меня не предупредил, не знаю. Может быть оттого, что он не хотел видеть меня свидетелем убогой обстановки? Скорее же потому, что ему стало жаль меня. Ведь утром не ходят трамваи, и в такую далищу до Евгеньевской общины пришлось бы тащиться пешком. Он совсем убит (когда я в субботу был у них, он был совершенно обыкновенный и не более меланхоличный, нежели всегда; он вообще не из радостных и упрекает теперь себя за то, что недостаточно нежно относился к матери и не придал болезни ее более серьезное значение). Умерла она вовсе не от рака, которого у нее и не было, а от расширения аорты. Скончалась печальная старушка через три часа после своего прибытия в больницу на руках нашей дворничихи Дуни, которая ее туда и сопровождала в карете скорой помощи (стоившей более миллиарда). Сергей Ростиславович подоспел тогда, когда она уже лежала мертвой…

Объявил сегодня Тройницкому о своем отъезде. Он очень поражен и как-то огорчен, но, впрочем, он вообще весь какой-то страшно кислый, и как будто мысль о собственном путешествии его больше не так уж трогает. Завтра он отправляется в Смольный сдавать анкеты — свою и Марочки. Я его попросил мне достать оттуда бланки. Но разрешат ли нам троим, «главным» в Эрмитаже — ему, мне, Липгардту, — уехать одновременно? Не вызовет ли это еще каких-либо идиотских подозрений? И еще Нотгафт собирается ненадолго в Берлин, вероятно, для того, чтобы развестись с Рене и затем жениться на Тасе; кстати, от Акицы узнал, что Боткиным возвращают все их имущество, и даже серебро и картины. Это, очевидно, добрый и благородный Ерыкалов. Но дома они на себя все же не в силах взять.