Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Во имя пиетета к Воронихину и побуждаемый желанием вернуть угловой, славившейся прежним благородством кабинет, решили удалить из него две возмутительные печки 1850-х годов (как бы лет через десять нам за это не попало). Решено выбелить стены соседней передней и перенести в нее портреты Александра I и Елизаветы Алексеевны, которое очень плохо вяжутся с отделкой стен рококо Расстрелиевского зала. А.С.Строганова водрузить в конце анфилады на место ужасно громадного золоченого зеркала, последнего следа безнадежно уродливой меблировки 1860-х годов этого зала (в нем мы заседали с матросами!). (Фотография банкета Бианки, изображающая всю эту комнату, имеется в библиотеке.)

Тройницкий держал себя очень странно. После «успеха» своих тезисов на конференции он с каким-то вдохновением легкомыслия все время возвращается к тому, что все музейное имущество следует считать неделимым, из чего он делает вывод, что оно подлежит самым радикальным перестановкам. Поминутно он возвращается к тому, что покои Николая II в Зимнем надо раскассировать. Я сам ненавижу эту комнату и был бы рад факту уничтожения такого уродства, но мы не должны прикладывать к этому руку, ибо являемся ответственными перед историей. Да к тому же уничтожение их неминуемо породит легенду об их великолепном изяществе. Тот же товарищ Васильев будет эту легенду распространять.

К.Д.Тревер занимает квартиру в 3-м этаже (над Ерыкаловым), очень изящно и опрятно обставленную. Кроме того, в доме живет и «первая» семья Н.И.Кузьмина (сама эта балаболка в опале и отправлена губернаторствовать куда-то на юг), но Ерыкалов этим очень недоволен, так как они очень мало платят за квартиру. Оказывается, вчера стояло обсуждение не только вопроса о налоге на 20 руб., но и того, что всякая квартирная обстановка подлежит обложению, а с целью оценить — будет ходить по домам особая комиссия. Пропали мы! Ну да Бог милостив, и авось Руф не оплошает. Но вот и спрашивается еще: что же, лучше теперь становится, нежели было два года назад, или хуже? Мерило потому трудно найти, то время совсем не знало реальных денег (этого важнейшего экономического термометра). Ведь только за последние месяцы люди стали проявлять известную сноровку — переводить всякую сумму на золото. Да и в этом как раз с весны, с начала обостренности в кризисе, от этой привычки снова начали отставать, и опять слышишь дурацкие возгласы: «Подумайте, миллиард!» — не только от людей достойных, которые на этом играют, но и от людей, получающих насколько меньше, стало труднее получить хоть что-либо…

Чудесный случай рассказал мне сегодня Б.С.Бентовин. Едет он на днях на трясущемся ветхом ваньке и должен пересекать Невский у Николаевской. А тут как раз поставлен великолепный «милиционер», вероятно, из старых городовых (что является большим исключением, ибо вся наша полиция получила месяца два назад новую обмундировку, черную с красным и зеленым и красными полосочками. Полиция состоит из зеленой и не внушающей никакого доверия молодежи, про которую упорно ходит слух, что она участвует в грабежах, достигающих будто цифры сто в день). Ванька, вместо того чтобы объехать блюстителя справа, проезжает, пользуясь пустотой улицы, перед его носом. «Стой!» Бакенбарда подходит. Ванька обоими лапами снимает шляпу и ломает ее по обычаю перед грудью. «Шапку надеть. Сейчас же надевай, оставь эти старые привычки, знаешь, теперь другое время!» Затем следует отборная ругань и требование документа. «Помилуйте, господин!» — «Что такое?» — «Снова, я тебе покажу, сукин сын, господин!» Снова слетает шапка, снова «товарищ милиционер» велит ее напялить, но, впрочем, смягчается и изрекает: «Ну, так и быть, документа я не возьму, зато изволь, братец, объехать вокруг меня десять раз!» — «Слушаюсь, товарищ!» Бентовин из курьеза не протестует. Извозчик под грозным оком бакенбарды объезжает их раз, объезжает два. Бентовину становится скучно, и уже он обращается к бакенбарду с просьбой сложить вину. Бакенбарда не смягчается. Тогда Бентовин собирается расплатиться и сойти, но бакенбард усерднейшим образом собирается этому воспрепятствовать (во имя интересов седока). Происходит спор между буржуазным, отстаивающим свое право распоряжаться деньгами как ему угодно, и проникающим духом ненависти. Менее склонному к соглашательству с представителем власти Бентовину все же удается отстоять свое право, но тогда и бакенбарда не желает уже отстать в благородстве от буржуя и милостиво отпускает Ваньку, не требуя остальных объездов. Дивный по своей символичности случай.

Тот же Бентовин мне рассказал про основы нового гражданского кодекса и, в частности, гражданского делопроизводства. Оказывается, в основу разбирательства нужно брать отнюдь не букву закона, а революционное сознание с непременной зашитой слабейших. То-то пойдут шантажные и прочие виртуозности, на которые так талантлива бывшая низшая братия.

Другой господин, сидевший в Союзе писателей, рассказал, как в их церкви на Загородном в течение недели в незанятом гробу стоял труп латвийского епископа, предназначенный для отправки в Латвию, где он пользовался очень большим уважением. Власти ГПУ все не являлись пломбировать, а труп все разлагался, и дошло дело до того, что стало невозможно войти в церковь. Наконец, чекист вчера прибыл, но, переступив через порог, отшатнулся, воскликнув: «К чертовой матери это говно, печатайте так!» — отбыл, предоставив печать соответствующим техникам. Рассказчику пришлось в качестве понятого выстоять, зажав нос, процедуру пломбирования еще двухсот гробов (пломбированных) с поляками, набралось за несколько лет в подвалах католического дома на 1-й Роте, и вот идет торговля между родственниками и нашими властями. Последние требуют громадные деньги за вскрытие и досмотр, без которых они этих покойников не отпускают.

Музыкальный мир взволнован недавно состоявшимся в филармонии концертом оркестра без дирижера. Идут принципиальные споры. Самый концерт, говорят, прошел великолепно, однако и сторонники говорят, что это делается не просто, и особая художественная комиссия, состоявшая по очереди из тех же исполнителей, заседала в день слушания и делала замечания. И это символично.

Гаук рассказал мне в подробностях об этой манифестации. 4-ю симфонию Чайковского они исполнили хорошо, очень слаженно, но, во-первых, они ее и так хорошо знали: для руководства были приняты воспоминания Никиша, и, наконец, потребовалось двадцать четыре репетиции (вместо трех или четырех обыкновенно). «Франческу» же они исполнили вяло, ее «везли», и это несмотря на то, что были пущены всякие трюки для замены тех или иных дирижерских «сигналов». Характерно уже то, что все собрались в кучу «кулаком», а первая и вторая скрипки сидят выше остальных. Они и заменяют в большинстве случаев дирижера…