На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

наконец, на ноги; аргамака ему подвели, вот уж садится… Эк его подхватывают и подсаживают со всех сторон! Сел, оправился. Аллаяра нет, он ушел куда-то. Джан-оглы провожает: так и не разгибает спины, все за живот держится и напутственные пожелания произносит. А, подозвал его тот-то, нагнулся, говорит и рукой показывает, никак сюда!? Нет, это в другую совсем сторону, туда, где белеет тропа, ведущая к русскому кургану. Суматоха! Человек шесть красных дьяволов отделились в сторону, переговариваются о чем-то…»

– Сюда, скорее, спускайся проворней! – торопливо шепчет сзади сам Аллаяр и рукой тянет его за полу рубахи. – «Тинтян» (дурак) проговорился, искать тебя собираются!

Оглянулся Бурченко, смотрит, на Аллаяре лица нет, даже пожелтел весь, сам руками солому сзади спешно раскидывает.

– Ну, уж живой не дамся в руки, да и дешево тоже не обойдется им! – стиснул зубы Бурченко и спустился на женский дворик.

– Уходи лучше; там тебе баба лошадь держит, не твою, – твоя хороша, да к нашим горам не привычна, – а я тебе даю моего серого. Будешь гнать, не бей в бока гвоздями, что к сапогам у тебя прилажены, а гладь по шее рукой да кричи на левое ухо: «гайда, карак-бар!»[45] Тогда тебя разве ветер один догонит!

За стеной проскакал всадник, еще и еще… Собака жалобно завыла, забившись в канаву: зад у ней отдавили и чем-то вдоль спины огрели.

– Здесь, должно быть, больше некуда ему спрятаться! – слышался близко хриплый голос желтоглазого.

Бегом пробежал Бурченко через женский дворик, пролез в калитку. Женщина, закрыв лицо накинутым на голову халатом, «серого» в поводу держит.

– Ну, прощай! Скоро проведаю; жив буду, даст Бог увидимся! – наскоро простился малоросс с хозяином и вскочил на седло.

– Ге-ге-гей! Мона мона (вон)! – завыли джигиты, едва только белый плащ «русского крота» мелькнул между сакель, быстро спускаясь к лощине по узкому, кривому переулку.

– Лови, лови! Ур (бей)! – послышалось с другой стороны.

Словно дикая коза, прыгая с камня на камень, через глиняные стенки, сползая на заду с такой кручи, что в другое время и пьяному не пришла бы охота спускаться, несся серый. Он чувствовал, как рука всадника нежно гладила по его тонкой, сухой шее. Он слышал, как над самым его ухом хотя и незнакомый голос произносил знакомые слова: «Гайда, гайда, карак-бар!»

Да, хорошо, что Амин-Аллаяр догадался дать ему своего серого: на рыжем степняке он давно бы сломал себе голову и уж наверное с первой же угонки попался бы в руки красных халатов…

IV. Старая лисица

Бржизицкий принадлежал к числу тех темных личностей, которые руководствуются одним правилом: ubi bene – ibi patriа1. Он явился в Ташкент в то самое время, когда Перлович только что занял место первоклассного торгового деятеля.

Сочувственно отнесся Станислав Матвеевич к новоприбывшему; нетрудно было сообразить, что такая личность, как Юлий Бржизицкий, будет ему небесполезна.

Изучив в совершенстве за последние годы своего пребывания в Верном и ауле Ата местные языки и обычаи, Бржизицкий оказался надежным помощником в торговых операциях Перловича. Не прошло и года, как он положительно стал правой его рукой. Он работал не из-за жалованья, а из известного процента в барыше; значит, его личные интересы были тесно связаны с интересами его патрона.

– Эка пройда, эка пройда! Кабы нашему такого! – говорили про него приказчики распадающейся фирмы Хмурова.

– Талейраном обзавелись2, батенька! – заявил Перловичу даже сам генерал за завтраком.

– Земляк и преданная личность! – уклончиво произнес Станислав Матвеевич.

Появился Лопатин на ташкентском торговом горизонте. Бржизицкий первый натолкнул Перловича на ту идею, что новый деятель не может не повредить их делу, монополизированному уже потому, что с окончательным падением Хмурова остальные мелкие торговые деятели не представляли Перловичу опасной конкуренции.

Юлий Бржизицкий исчез.

– Куда это вы «своего» командировали? – спрашивал Иван Илларионович Станислава Матвеевича, встретившись с ним на туземном базаре!

– А я его в Ирбит послал: меха приторговать. Там еще кое-что я затеял! – отвечал Перлович.

Лопатин поверил и не справлялся, да и справки ни к чему бы не повели, потому что в чимкентской почтовой книге значилось, что Бржизицкий уехал именно на Верный, значит, по сибирскому тракту.

Почтовая тележка-тарантасик только что остановилась у навеса станционного дома. Весь в белой парусине, с дорожной сумкой через плечо, запыленный так, что невозможно было распознать цвета волос на голове и бороде, усталый и несколько разбитый, впрочем, несмотря на эту усталость, приветливо кругом улыбающийся, Юлий Адамович Бржизицкий вылез из повозки, произнес: «Наконец-то!» и послал сартенка, одного из тех, что толпились у крыльца с лотками винограда и абрикосов, за извозчиком-долгушкой.

– С приездом имею честь… Долгонько изволили в отсутствии находиться! – показался на крыльце смотритель из отставных казачьих офицеров.

– Да, таки повояжировал! – перехватил Юлий Адамович саквояж в левую руку, чтобы освободить правую для рукопожатия.

– Станислав Матвеевич приезжали намедни… очень беспокоились…

– Дела, да и далеконько!

– До Иркутска доезжать изволили?

– В ту сторону… Там никого нет?

Юлий Адамович кивнул на окно общей приемной комнаты.

– Офицера два из Чиназа: казначей с адъютантом, барыня с ними… Зайдете?

– Нет уж, я спешу… Сюда подкатывай, ближе к крыльцу. Ребята, помогите-ка!

– Вещи накладывай на дрожки, живо! – скомандовал смотритель ребятам, дюжим ямщикам-туземцам, дремавшим на припеке у завалинки.

– Иван Демьянович вчера приходил под вечер; справлялся, между прочим, не приехали ли… Прикажете?

Смотритель чиркнул о подошву своего собственного сапога спичкой, заметив, что приезжий вертел в руках только что обрезанную сигару.

Юлий Адамович пристально взглянул на смотрителя; тот щурился на солнце и прикрывал рукой мигающее пламя спички.

– Что это он так интересуется? – произнес Бржизицкий, помолчав немного. – А он сам давно приехал?

– С неделю будет. У них тут беда стряслась, не изволили слышать?

– Что такое?

Смотритель поспешил чиркнуть другую спичку, потому что первая была потушена неловким движением Бржизицкого при закуривании сигары.

– Караваны лопатинские, того-с, обработали дочиста: машины и все прочее; кто говорит тюркменцы, кто говорит адаевцы, кто думает, что ни те ни другие, а…

– Какие машины?

Бржизицкий повернулся спиной к собеседнику. Надо было поправить какой-то ящик, слишком свесившийся с дрожек.

– А уж не знаю доподлинно. Говорят, шелкомотальные, прядильные и разные прочие. На большой капитал потеря! За город или в караван-сарай?

– За город! Трогай, братец! – уселся Бржизицкий верхом на дрожки, поприжав чемодан коленом, прихватив все сверху левой рукой.

– Прощенья просим!

В углу двора, в стороне, противоположной той, где находились ворота, стоял большой полуразобранный тарантас. На фордеке этого тарантаса сидел красный петух, ворочал шеей, хохлился, расправлял крылья и, по-видимому, приготовлялся запеть; пониже