На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

тебе говорю». Но Бурченко не уехал, и дурное время миновало так же быстро, как и пришло: слух о надбавке остался только слухом, а аккуратно выплачиваемые заработные деньги своей привлекающей силы не потеряли; все шло хорошо до катастрофы с Лопатиным.

Теперь, когда присылка денег из Ташкента, из конторы Ивана Илларионовича, прекратилась, надо было приискивать другие средства. Долго ломал голову предприимчивый малоросс, как бы извернуться, не прибегая к просьбе об официальном пособии, и, наконец, додумался. С этим-то решением он и приехал в кишлак Таш-Огыр, в самый значительный из горных кишлаков; и теперь, когда чашка с пловом, поставленная перед ним гостеприимным хозяином, была покончена, выпит был и чай кирпичный, сваренный с молоком и бараньим салом, он принялся излагать перед Амином-Аллаяром свой план, убедительно и толково поясняя ему все обстоятельства.

Бурченко говорил спокойно, взвешивая и обдумывая каждое слово, внимательно выслушивал все возражения, как бы ни казались они наивны с первого раза, подбирал самые удобопонятные и неотразимые доказательства и с удовольствием видел, как на умном лице старшины ясно выражалось понимание и даже согласие с его доводами. Часа два битых говорили они. Джан-оглы пришел в половине разговора, сел на корточки и тоже все поддакивал. Соглашались молчаливыми кивками головы и еще двое стоявших в дверях.

– Ну, так как же? – закончил Бурченко и глазами повел вокруг себя в ожидании ответа.

– Хорошо! – лаконически промолвил Амин-Аллаяр.

– Хорошо! – попугаем повторил за ним Джан-оглы.

Еще раз молча кивнули чалмами гости в дверях.

– Так что же, пойдут? – варьировал свой вопрос Бурченко.

– А не знаю! – пожал плечами Аллаяр.

– Как тут можно знать? – также пожал плечами Джан-оглы.

Гости в дверях только переглянулись.

– У сына твоего бок ничего, скоро пройдет, – обратился Джан-оглы к хозяину, пододвинувшись поближе, – это его зеленая ящерица оплевала. Ты возьми черного козленка, перережь ему шею тем ножом, что после человечьей никакой еще крови не пробовал, – есть такой?

– У меня нет; откуда такого взять?

– У соседа Искандера есть; он третьего дня… – начал, было, гость в дверях.

– А ты рассказывай, бей в бубен по всему колодку! – шепнул ему другой.

– Я тебе принесу этот нож! – вызвался первый.

– Ну, так вот ты зарежь этим ножом козленка, – продолжал наставления Джан-оглы, – а потом вымажи кровью больной бок и левую пятку. Печень же козлиную…

– Слушай, Аллаяр-бай, – не без досады перебил знахаря Бурченко, – я к тебе за десять ташей[41] приехал, о деле тебя спрашивал, как к своему лучшему другу за советом пришел, а ты настоящего ответа дать не хочешь!

– А что же я тебе скажу? – удивился немного мулла Аллаяр.

– Согласятся они на мое предложение или нет? Ты старшина ихний, ты знаешь. Коли ты мою сторону держать будешь…

– Ничьей я стороны держать не стану. Я вот соберу народ к вечеру – всех соберу, кого найдут дома, ты им сам и говори. А мне что? Сам я к тебе в работники не пойду, других отговаривать не стану. Пойдут – их охота!

– Всякий знает, что ему лучше, так пускай и делает! – согласился тоже Джан-оглы. – Так вот эту самую печень…

– Так сегодня вечером соберешь народ, это верно?

– А я разве когда тебя обманывал?

– Ну, ладно, буду ждать вечера… Э-эх, замаялся я по вашим дорогам! – потянулся Бурченко и подтащил к себе какую-то мягкую рухлядь.

– А ты отдохни до вечера. Здесь, в сакле, прохладно! – пригласил его хозяин.

– Да уж больше делать нечего! – произнес гость и, заложив шпору в какую-то щель, принялся стаскивать свои тяжелые походные сапоги, подбитые крупными остроголовыми гвоздями.

II. Речь Бурченко

Солнце спустилось уже к самой зубчатой окраине гор, загорелись, словно залитые золотом, далекие ледники; вечерним холодом повеяло снизу. Прыгая с камня на камень, поднимая красноватые облака пыли, наполняя воздух разнообразным блеянием и ревом, подходили к аулам стада, пасшиеся днем по заросшим сухой травой и горькой полынью каменистым откосам.

Кучи навоза, зажженные у входа в кишлак, мимо которых должен был проходить скот, обкуриваясь таким образом во избежание чумной заразы, распространяли на далекое расстояние едкий дымный запах.

Оживленный говор пошел по кишлаку; со всех сторон потянулся народ к площадке перед саклями Амина-Аллаяра.

Проснулся Бурченко и начал одеваться. Та же женщина, что убрала его лошадь, принесла ему большую чашку с кислым молоком. Жажда морила «русского крота», и он, окунув свои усы в густую белую массу, чуть не залпом вытянул всю чашку и отер рот рукавом своей рубахи.

– Собирается народ! – оповестил его Аллаяр, взглянув в саклю.

– Сейчас выйду! – отозвался Бурченко, заглянув на всякий случай в револьверную кобуру: все ли, мол, там в порядке?

Громче и громче становился говор вокруг. Слышалась топотня босых ног и сухой стук по камню кованых, остроконечных каблуков1. Лошадь ржала и билась где-то неподалеку. Даже крыша той сакли, где одевался Бурченко, тряслась и вздрагивала под тяжестью взобравшихся на нее таш-огырцев.

«Ну, либо пан, либо пропал! Чем-то окончится этот митинг?» – промелькнуло в голове малоросса.

И он решительно шагнул через порог прямо на яркоосвещенную последними лучами вечернего солнца сборную площадку.

Шум толпы нисколько не стих и не усилился при появлении русского крота, словно его и не заметили. Только все разом взглянули на него, кто прямо, кто искоса, и в этом беглом взгляде отразилось минутное любопытство, тотчас же успокоившееся, как скоро таш-огырцы убедились, что Бурченко – все тот же самый Бурченко, которого они видели в последний раз, и в наружности его не произошло никаких перемен, более или менее могущих обратить их внимание.

– Здравствуйте! Да пошлет вам пр… Что же это они в самом деле?! – озадачился немного малоросс этой холодностью.

– Аман! Аман! Амансыз! Кудак-кунак!2 – послышались в говоре толпы отрывистые приветствия.

– Вот я к вам в гости приехал, – начал Бурченко, – да, кстати, и дело надо сделать вместе с вами!

– Что ж, от дела никто не бежит!

– Дела всякие бывают: дурные и хорошие! – послышались голоса.

– С дурным делом я к вам не пойду: вы меня уж знаете! – возвысил голос Бурченко. – Говорил я об этом с тамыром своим, Аллаяр-баем; он вот вас собрал, чтобы я мог сообщить это дело всем вам разом. Будете слушать – я начну, а нет – так что и толковать, я даром ломать своего языка не стану!

– Что же, говори!

– Кричать очень громко приходится: вас ведь всех не перекричишь. А вы бы призатихли на часик!

– Эй! Вы, там, на крыше, тише! Вам говорят! – прикрикнул Джан-оглы. – Да будет вам о