Младшая сестра - Лев Маркович Вайсенберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Присутствующие удовлетворены: крепко, но справедливо! Телли, однако, испытывает двойственное чувство: конечно, это полезный урок Чингизу, чтоб не заигрывал с другими, но вместе с тем Баджи слишком много берет на себя — не ей учить Чингиза оплеухами. А Баджи все еще в гневе: она охотно влепила б Чингизу третью пощечину— ведь из-за этого наглеца сорвалась так удачно начатая репетиция…
О происшедшем поставлен вопрос на комсомольском собрании.
Кое-кто поддерживает Баджи: женщина должна отстаивать свое достоинство и честь!
Но многие осуждают ее.
— Есть другие способы отстаивать честь и учить таких, как Чингиз, — считает Гамид.
— Руки свои женщинам нужно беречь для других, более полезных дел! — поддерживает его Халима.
С Халимой и Гамидом соглашается большинство, и в результате Баджи получает выговор.
Баджи мрачна: досадно, еще ничем хорошим не проявив себя в комсомоле, успеть заработать выговор!
Чингиз, узнав о решении собрания, с довольным видом пощипывает усики: теперь эта недотрога станет покладистей. Правда, и его, говорят, пробрали на собрании, но ему от этого горя мало — он в комсомоле не состоит!
Телли подходит к Баджи и, участливо обнимая ее, шепчет:
— Вот как тебе помогает твой комсомол, вот каковы твои лучшие друзья! Не хотела бы я быть на твоем месте!
Неприятно, конечно, получить выговор, неприятно, когда тебя пробирают на собрании твои лучшие друзья. С этим никто не спорит. Но еще неприятней, когда тебя жалеют, когда тебе сочувствуют в таком топе.
И Баджи, нахмурясь, отвечает:
— Знаешь, Телли, есть такая пословица в нашем народе: враг моих недостатков — мой лучший друг. И еще у нас, извини, говорят: лучше шлепок друга, чем ласка чужака!..
Вот какие неприятности бывают из-за мужчин! Ну их всех, этих мужчин! Ей надо учиться, работать, двигаться вперед. Ей сейчас не до них.
Но к одному из них Баджи все нее тянется непреодолимо.
— Читал ли ты «Ромео и Джульетту» Шекспира? — спрашивает она Сашу.
— Не пришлось… — отвечает он смущенно.
Брови Баджи приподнимаются:
— Не читал?
Она с трудом скрывает радость: не только ей всегда оказываться невеждой!
Такое чувство охватывает Баджи всякий раз, когда обнаруживается, что Саша незнаком с какой-нибудь пьесой, или не знает значения иностранного слова, или затрудняется объяснить какое-нибудь явление. А Баджи намеренно задает Саше вопросы трудные, сложные, стремясь поставить его в тупик. Пусть и он помучается, как подчас мучается она сама от его вопросов! Для этого Баджи предварительно копается и словаре иностранных слов. Каких только слов там не выищешь — даже прочесть трудно! Можно побиться об заклад, что не только Саша, но и Виктор Иванович таких слов отроду не слыхивал!
— Надо бы тебе познакомиться с этой трагедией Шекспира! — чуть покровительственно замечает Баджи.
— Я люблю Шекспира, — как бы оправдываясь, говорит Саша, — спрашивал «Ромео и Джульетту» в нашей библиотеке — к сожалению, там нет, зачитали.
Спустя несколько дней Баджи является на квартиру к тете Марии с увесистым пакетом. Неторопливо развязывает она бечевку, развертывает бумагу и один за другим выкладывает на стол пять толстых томов брокгаузовского Шекспира.
— Не могла найти «Ромео и Джульетту» отдельной книжкой, купила всего Шекспира, — говорит она в ответ на удивленный взгляд Саши. — Прими, Саша, в подарок!
Саша смущенно разводит руками:
— Я очень тронут, Баджи… Спасибо… Но такое дорогое издание — зачем?
— Это мой долг!
— Долг?
— За «Кавказского пленника» — помнишь?
— Но ведь то была маленькая книжка!
— А процентов сколько набежало с тех пор? Подумай!..
И Баджи весело смеется, довольная своей остротой.
Проходит еще несколько дней.
— Ну как — понравилась «Ромео и Джульетта»? — с опаской осведомляется Баджи.
— Прекрасная вещь! — восклицает Саша в ответ. — Только очень, очень печальная.
— Да, — соглашается Баджи. — «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте…»
И Баджи задумывается.
Почему так много говорят поэты о любви печальной? Черкешенка, Ленли, Джульетта… Одну разлучила с любимым вражда между народами, другую — жестокая власть родителей, третью — родовая вражда. Как искренне и преданно эти девушки любили и как печален был их конец!
— В будущем обществе будет иначе, — говорит Саша, словно в ответ ее мыслям.
— И любящие не будут страдать?
— Не будут!
Баджи не верится.
— И близко то время? — спрашивает она.
— Не за горами!
Баджи смотрит на Сашу затуманенным взором и вздыхает: вот бы ей дожить до той поры!..
На огонек
Однажды, извлекая из почтового ящика корреспонденцию, Хабибулла обнаружил в нем несколько разрозненных экземпляров зарубежной мусаватской газетки.
Хабибулла остолбенел. Как попали в его ящик эти газеты? Откуда? Не принес же их почтальон… Первым побуждением Хабибуллы было заявить о находке — так спокойней! Но вслед за тем, подстрекаемый любопытством и соображением, что газеты подброшены ему друзьями или, возможно, попали в ящик по ошибке, решил, что нет нужды прежде времени навлекать на себя подозрения.
Чего только не писали мусаватисты-эмигранты на страницах своей грязной газетки, за чтение которой с волнением принялся Хабибулла! Торжество советской власти в Азербайджане трактовалось ими как «красный империализм», в пространных статьях лились лицемерные слезы о гибели азербайджанской национальной культуры, о разрушении старой доброй мусульманской семьи, о превращении достойных дочерей ислама в продажных женщин.
Все было на этих страницах ложью и клеветой, и всякий, пребывая по эту сторону рубежа, казалось, не мог этого не видеть, не понимать. Но Хабибулла был плоть от плоти, кровь от крови тех людей, кто эту ложь и клевету распространял, и он сочувственно вчитывался в высказывания своих единомышленников за рубежом, с интересом следил за их внутренними распрями, склоками, скандалами и затем в течение многих дней переживал прочитанное. Его тщедушное тело пребывало здесь, в комнатах и коридорах Наркомпроса, но дух витал на улицах Парижа, Лондона, Вашингтона.
Спустя некоторое время в почтовом ящике оказалась новая пачка зарубежных газет. На этот раз здесь был и печатный листок объединенных закавказских и украинских контрреволюционеров-эмигрантов. Казалось, кто-то давал Хабибулле понять, что мусаватисты в Баку не одиноки в своим антисоветских устремлениях, и протягивал ему руку солидарности.
Кто-то… Но кто он, этот таинственный почтальон? Хабибулла принялся следить.
Однажды, услышав подозрительный шорох в парадной, Хабибулла подкрался к двери и, резко распахнув ее, увидел мелькнувшую на лестнице женскую фигуру. Он кинулся вслед, преградил ей путь. В полумраке парадной он разглядел лицо женщины и в изумлении отступил: перед ним стояла Ляля-ханум.
— Вы ли это?.. — пробормотал он. — Газеты… Неужели вы…
Ляля-ханум не отпиралась.
— Конспирация
