Младшая сестра - Лев Маркович Вайсенберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шамси вздохнул, прижал Балу к груди, поцеловал.
Тяжело, конечно, оставлять родного сына в чужом доме. Но дом этот, к удивлению Шамси, уже не казался ему таким чужим, как прежде, и не было в сердце Шамси той острой тревоги и щемящей тоски, какие он ощущал, расставаясь с сыном в прошлый раз.
Сделав несколько шагов, Шамси обернулся и подозвал Балу.
— Слушайся мать, — сказал он и, наклонившись к уху Балы, шепотом добавил: — И Газанфара.
Не оборачиваясь, он быстро зашагал к вокзалу.
Всю дорогу к дому Шамси размышлял о дне, проведенном на промыслах, и думал, как неразумно он поступал, три года не решаясь навестить сына, и, уже войдя в ворота Крепости, вдруг вспомнил, что ничего не предпринял, чтобы забрать к себе Балу.
Шамси стал навещать сына.
Он приглядывался к Газанфару, к его друзьям, прислушивался к их разговорам и незаметно для себя почувствовал интерес к той жизни, которой жили эти люди и среди них его сын Бала. Порой он сопоставлял их с Хабибуллой, с муллой хаджи Абдул-Фатахом.
Всякий раз, когда Шамси собирался навестить сына, Абдул-Фатах давал ему советы, ободрял, напутствовал, словно тот шел на бой, и с беспокойством и нетерпением дожидался в доме друга его возвращения. Одиноко сидя на главном ковре для гостей за остывшим стаканом чая, он размышлял о том, какие новости привезет Шамси с промыслов. Но Шамси, возвратившись, бывал молчалив, и Абдул-Фатах, избегая бередить раны друга, ни о чем его не расспрашивал.
Однажды — звезды уже заглядывали в окна — а Шамси все еще не возвращался. Абдул-Фатах стал тревожиться: не стряслось ли чего недоброго с его другом на промыслах? Но вот раздался стук входной двери. Нет, слава аллаху, друг вернулся цел и невредим. Абдул-Фатах долго вглядывался в Шамси, стараясь угадать, каковы его успехи, но лицо Шамси, как всегда в этих случаях, оставалось замкнутым, и Абдул-Фатах, не выдержав, наконец спросил:
— Ну как, Шамси, отдадим нашего Балу в медресе, пошлем в Неджеф или в Хорасан?
Шамси уже знал, что не отдаст Балу в медресе, не пошлет ни в Неджеф, ни в Хорасан. Но ему не хотелось спорить с Абдул-Фатахом, и он сказал уклончиво:
— Хороший мальчик Бала. Не сын, а золото! Может дать отцу большое счастье. — Затем он хлопнул в ладоши и крикнул: — Эй, Ана-ханум, дай-ка нам с хаджи чаю покрепче да инжирового варенья, которое послаще!
Виктор Иванович
Быстро прошла короткая апшеронская зима, и прошумели мартовские ветры. Дважды поспел в окрестных садах инжир и подули осенние ветры. Не успела Баджи оглядеться, как снова начались занятия и оказалась она на втором курсе.
Ученье дается Баджи легко. Но все же встречаются трудности, и тогда ее охватывает тревога: справится ли она с ними и сколько их еще впереди? А вслед за тревогой порой приходит уныние: не окончить ей техникума, не стать актрисой.
Неприятно с такими чувствами идти к Виктору Ивановичу, невесть зачем пригласившему ее сегодня к себе домой!
Баджи застает Виктора Ивановича священнодействующим над приготовлением кофе. Семьи у Виктора Ивановича нет — его любимая жена давно умерла, — и теперь все хозяйство ведет властная старушка экономка, оставляющая за хозяином лишь право варить на спиртовке кофе по своему вкусу.
— Рад тебя видеть! — приветливо встречает Виктор Иванович Баджи, на миг отводя глаза от бурлящей коричневой пены в кофейнике. — Проходи в мою комнату!
В ожидании хозяина Баджи рассматривает его жилище.
В свое время Виктор Иванович исколесил страну, собирая попутно всяческие раритеты, и теперь следы его давних странствий видны в его жилище на каждом шагу. Вот древняя потемневшая икона, вот старинная шашка с выщербленным клинком, вот неуклюжая пистоль с двумя курками в виде птичьих клювов. А вот этюды маслом, написанные рукой хозяина: широкая Волга, неведомые зеленые леса, горы Кавказа в туманной дымке облаков.
В этой комнате Баджи не впервые, но всякий раз она испытывает восхищение: какое великое множество чудесных красивых вещей! Стыдно вспомнить, что когда-то они побудили ее назвать Виктора Ивановича бывшим буржуем!
Хозяин входит с кофейником в руке, расстилает на столе свежую накрахмаленную салфетку, достает из горки две фарфоровые чашки. Затем нарезает топкими ломтиками хлеб, сыр, колбасу, наливает в чашки дымящийся кофе.
— Ты что-то невеселая сегодня? — спрашивает он гостью.
На лице Баджи появляется удивленная улыбка:
— Невеселая?
Быть может, кто-либо другой поверил бы этой улыбке — не зря ведь прошла Баджи первый курс актерского мастерства, — но Виктора Ивановича не обмануть: именно потому и пригласил он Баджи к себе, заметив, что у нее возникли какие-то трудности в учебе. Он только не хочет первым заговорить об этом, не торопится огорчить свою ученицу.
Мало-помалу, однако, правда выплывает наружу.
— В этих случаях нужно поступать так… — говорит Виктор Иванович и приводит примеры из сценической жизни прославленных русских актрис — Ермоловой, Савиной, Комиссаржевской.
Баджи вздыхает:
— Им было легко — не то что нам, азербайджанкам или узбечкам, — они были хорошо грамотны, никто в них не кидал камнями, никто не подстерегал их с ножом в руке. Им было легко — счастливицам!
— Напрасно так думаешь, — возражает Виктор Иванович и рассказывает Баджи о суровой жизни, о жестоких испытаниях и разочарованиях, выпадавших порой даже на долю великих актрис прошлого. — Недавно вышла книга воспоминаний Марии Гавриловны Савиной — возьми в нашей библиотеке, прочти…
И вот эта книга в руках Баджи и жизнь русской актрисы прошлых дней проходит перед ее глазами на страницах книги. О, какая это была нелегкая жизнь!
— Я бы, наверно, не выдержала — ушла бы со сцены! — говорит Баджи, делясь с Виктором Ивановичем своими впечатлениями о книге.
— Ну, значит, и не стала бы тем, кем стала Мария Гавриловна! — слышит она суровый ответ.
По совету Виктора Ивановича Баджи смотрит в русском театре «Без вины виноватые» Островского.
Печаль закрадывается в сердце Баджи, когда по ходу пьесы Кручинина произносит: «Лавры-то потом, а сначала горе и слезы!»
— У актрис, видно, всегда сначала горе и слезы? — сокрушенно говорит она Виктору Ивановичу, едва заходит у них разговор о виденной ею пьесе, и морщинки тревоги прорезают ее лоб.
— Нет! — горячо восклицает Виктор Иванович. — Нет! Горе и слезы нашим актрисам, и особенно молодым, сейчас не к лицу: слишком много у них дел, радостей в учебе и в труде!.»
В этом можно убедиться, наблюдая, скажем, за Халимой.
Халиме, правда, многое
