Избранное - Нора Георгиевна Адамян

тонкий брусок колбасы, две банки консервов и что-то завернутое в бумагу.

«У Липкиных или у Сазоновых!» — сообразил Петр Савельевич. Потом он явственно вспомнил, что такой маленький холодильник стоял на терраске у профессора и профессорская дочка доставала из него холодный кофе.

И такая вдруг на него напала тоска, такая безысходность! Теперь он уже ясно видел, как все происходило. Бродяг этих было двое, холодильник они взяли в пустой даче — ничего более ценного там не нашли. Осмелели. Один потащил холодильник лесом к станции, другой решил по пути еще попытать счастье и полез за кроликами. Напарник его услышал шум и либо убежал на станцию, либо отсиживался где-нибудь в лесу под елкой.

А для Петра Савельевича все плохо. Задержать вора теперь вдвое опасно. Другой-то на свободе. Минуты покоя не будет. И не уследишь. Сколько угодно таких примеров рассказывают.

Если отпустить парня, как быть с холодильником? Бегай по дачам, ищи владельца, а там милиция собаку приведет, вора поймают, а ведь он глуп, по всему видно, что глуп, наговорит чего не надо…

Парень опять дернулся. Вырваться не удалось, и он, тяжело дыша, стоял, ожидая своей участи.

А чего ждал Петр Савельевич?

— Ты мне это дело не шей. Ты лучше сделай, как раньше думал, — вдруг сказал вор. — Ты в это дело лучше не встревай.

Отчего он осмелел? Что понял? Почему они вдруг стали как равные в этом темном лесу?

Петр Савельевич перерезал складным ножом ремешок:

— Забирай холодильник!

— Куда мне его?

— Куда знаешь.

— Не унесу я.

— Унесешь.

Он своими руками погрузил холодильник на спину вору.

— Выше поддень… веревку дай…

Он поддел выше. Приладил веревку. Он все сделал основательно, толково, как всегда. Только про себя просил: «Уходи, уходи скорей, чтобы я тебя видеть не видел и слышать не слышал…»

А вор уходил медленно, точно нащупывая землю перед тем, как поставить ногу, шел раскорякой, ненавистный в каждом своем движении.

Лицо у Петра Савельевича стало мокрым от измороси, опущенные руки онемели. Он пошел к своему участку. Было слышно, как в клетках топотали потревоженные кролики.

ПРОИГРЫШ НА БЕГАХ

На остановке «Бега» из трамвая вышли почти все пассажиры, и среди них Люба. Было солнечно, морозно, и она подумала: «Ладно, хоть подышу свежим воздухом». Ей хотелось найти какое-то оправдание своему поступку, который в душе она считала сумасбродным, даже чуть стыдным. С чего это она, мать своего ребенка, обстоятельный человек, пошла на бега?

Но Антонина Васильевна очень уж уговаривала, а под конец привела и этот довод: «Хоть воздухом подышите».

Люба приехала раньше назначенного времени. У самой трамвайной остановки был большой магазин тканей, и она постояла у каждой его витрины, рассматривая пестрый штапель, блестящий шелк и спокойную шерсть.

В одном из стекол удачно упавший свет, как в зеркале, отразил Любу — пышный воротник из черно-бурой лисы, сапожки на каблуке, пуховый платок.

«Не хуже других, — подумала она, — и чернобурка опять в моду вошла, а он где-то шляется, шляется, и самое, чего я всю жизнь боялась, — ребенок без отца будет расти…»

Тут подошел трамвай с противоположной стороны, и среди высыпавшихся из него людей оказалась Антонина Васильевна. Пошла она навстречу Любе с широкой улыбкой, нисколько не заботясь о том, что, хотя верхние зубы уже вставлены, на нижние никак не набираются деньги и потому торчат внизу одни пеньки.

А лицо у нее было счастливое и чуть сконфуженное, верно, потому, что за Антониной Васильевной шел мужчина в неприметном пальто и шапке-ушанке. Мужчине было лет за сорок, но познакомила его Антонина Васильевна с Любой как-то несолидно, скомканно сказала: «Вот это Витя…» И тут же заторопила всех в глубину улицы, где наверху, над огромным зданием, летели каменные кони. Народ шел туда рядами, как на демонстрацию. Люба ничего тут не знала. Распоряжалась Антонина Васильевна. Витю послала за билетами и сказала: «Возьми по сорок…» Люба тут же хотела отдать ей сорок копеек, но Антонина Васильевна не взяла.

У всех в руках были книжечки с конской мордой на обложке. Антонина Васильевна размахивала такой книжкой и убеждала Любу, понизив голос:

— Сегодня особые призы. Русские тройки. Хорошие деньги кто-то возьмет.

В больших холодных залах у буфетов толкались любители с утра пораньше выпить пива.

А на овальном белом поле лошадей готовили к очередному параду, состязанию, празднику.

На паре легких колес, вытянув по оглоблям ноги, проезжали наездники мимо трибун — делали пробежку, показывая стать и норов своих коней, а люди на трибунах — завсегдатаи и знатоки — оценивали и наездников и рысаков, восхищались, браковали, предсказывали им победу и поражение.

Антонина Васильевна знала, какую лошадь как зовут, и называла Любе странные, смешные имена: Гегемония, Наплыв, Бахрома, Жар…

Показала знаменитую женщину-наездницу Пашкову.

— Надо же, — сказала Люба, — такой раскорякой при народе!..

В общем, ей было интересно, особенно когда выехали на разминку тройки и проскакали мимо трибун, как на картинках: коренник — прямо, а пристяжные — отвернув в стороны округлые шеи. Любе понравилась одна тройка — мышино-серого цвета.

Антонина Васильевна очень радовалась тому, что Люба оживилась. Если уж пришла беда, надо ее перебарывать. Что толку горевать да киснуть! Не она первая, не она последняя. Тем более что уже не вернешь, не склеишь. Это Антонина Васильевна сразу поняла после разговора с мужем Любы.

До этого разговора она его почти не знала, всего-то несколько раз видела, когда он заходил за женой. Поэтому ей было неловко вмешиваться, но Люба настояла:

— Поговорите, он вас очень уважает…

Сергей, конечно, не мог уважать почти незнакомую женщину, и потому Антонина Васильевна сразу сказала:

— Вы имеете полное право послать меня к черту за мое вмешательство, и я не обижусь. Но я старше вас, сама много пережила, и в данном случае у меня одна цель: помочь вам наладить семейную жизнь.

Он сидел, уткнувшись взглядом в пол, и молчал.

— Если не хотите говорить, это — ваше право. Я уйду. Только вы и самой Любе не объясняете никаких причин.

— Она знает, — ответил он, не поднимая головы, — она все отлично знает. Она сама этого хотела.

— Как она могла хотеть, чтоб ребенок отца лишился?

— А я своему ребенку всегда отец. Я ребенка никогда не оставлю.

Антонина Васильевна давно уже избавилась от заблуждения, что откровенный разговор двух людей может разрешить жизненные противоречия. Сейчас она знала — правых и виноватых почти никогда нет: правда всегда где-то в середине и понемногу склоняется то в одну, то в другую сторону.

Уже не веря в успех