Заря над Уссури - Вера Солнцева

Но Алена возмутилась и рванулась к жизни: потихоньку пошла на выздоровление. Но ах как скучно и нудно ей лежать в лежку! Вадимкины письма — одно спасение. Он все время на передовых позициях, и письма полны уверенности, что скоро придет день их встречи. «Близится, близится, родная. Поправляйся, набирай сил. Как я жду встречи, как тоскую…»

Она десятки раз перечитывала каждое письмо и видела его, кипучего, полного энергии, с пронзительным взглядом ласковых глаз. Ой, Вадимка! Заждалась! Думается, и болезнь-то к ней привязалась не так от раны, как от тоски по нем. «Маленькая, маленькая…» Это она-то маленькая? Под стать ему, высокому дяде — достань воробышка. «Дурень ты дурень, когда я дождусь тебя?» Чувствует Алена — даже краска выступила на ее впалых щеках: вспомнила, как смотрел на нее из-под прищуренных век тогда, в землянке, когда лежал раненый. Чего уж греха таить, на дежурство ночное торопилась, как на свидание, прихорашивалась. Только все одергивала себя, стыдила: «Мужняя жена ты ай кто?» Сдерживалась. Виду не показывала. Василь — на что уж ревнющий был — ни сном ни духом не ведал. Даже от себя таила, возмущалась: чужой! Только перед его отъездом, когда впервой на прогулку с Палагой повели и рассмотрела при свете белого дня, какой стал страшный, старый, обросший бородою партизан, она поняла: любит до беспамятства. Все ей в нем дорого. «Худущий. Красивый. Слабый-то какой — от ветра шатается. Комиссар, комиссар, да ты еле на ногах держишься!» И такая жалость к нему, и такое волнение в груди — так бы и припала с плачем: «Не уезжай!» Но не заплакала, не спросила: «Милый ты мой! А кто за тобой там ходить-то будет?..»

Через силу — далеко от дома госпиталь — приходила мама Маша. Старушка сдала; годы брали свое, и маленькая «карманная мама» уже потеряла былую прыть, но ползла по горам, чтобы навестить, принести что-нибудь «вкусненькое» доченьке. Мама Маша исторкалась: «Домой, домой бы Аленушку — дома и стены помогают».

Из Темной речки часто приезжал отец. Радовалась, как маленькая: батя, гостинцы, деревенские новости…

Отец привел в порядок и свою хатенку и дом Алены. Марья Порфирьевна и Валерушка вымыли, вычистили все, прибрали. «Ждут тебя подружки, Аленушка».

— Лерка? Вытянулась, стоит на пороге девичества партизаночка-связная. Варвара? От дочки Марфеньки ни на шаг. Семен домой вернулся, — отчислили, старая рана в ноге взыграла. Варвара радехонька, что он наконец осел. Хозяйствуют они с умом: две лошади исправные и корова, свинья супоросая, куры. Трудятся весело. Вдвоем за Марфенькой ходят, в один голос уговаривают: «Испей молочка! Съешь яичко! На сметанки!» Девчонка капрызная, своендравная. «Балуйте, говорю, на свою шею!» Смеются: «Она еще несмышленыш…»

А Марья Порфирьевна? Как цветок цветет: Иван на побывке был. Ребята ее и Ванины подтянулись, работнички-помощнички, и землю обиходили, засеяли, урожай сняли — первый мирный урожай! — и рыбачат ребята удачно: знают места, где рыбу брать. В Хабаровск свежую рыбу возят; горожане с руками рвут. Все ребята на подъеме, — ожила Марья Порфирьевна. Лизутку нарядила, учит в школе — не нарадуется: «Помощница растет. Сыта я парнишками-штанишниками. Вот и радую дочку лентами, кружевцами, бусами разноцветными». Скоро Ивана ждет насовсем. Он в госпитале на Имане лежит. По выздоровлении тоже отчислят по чистой. Он пишет: «Жди, мать, с победой. Скоро, скоро мои боевые товарищи сбросят врага в море. К тому времени и я с койки слезу и к тебе, Машенька, навсегда приеду. Жди, Марьюшка, жена ненаглядная!» Письмо она мне давала читать — мы с ней прослезились. Ванюшка — мужик отборный! Сколько у нас жизни съела сволота, самураи въедливые! Как бульдог, — есть такая собачья порода злая, зубами вцепится, мертвой хваткой на шее повиснет, а зубов, как ты ее ни бей-колоти, ни за что не разожмет, так и Япония императорская в нас вцепилась. Сейчас за Южное Приморье изо всех сил держится: выкормышей своих на нас науськивает…

«Уехал отец. Нудно. Скучно. Как-то там мама Маша? Ее бы старость пригреть, а тут, как на беду, какой месяц ко мне бегает, последние силы тратит. Не знала я материнской ласки, на оплеухах да тычках выросла, а мама Маша как приветила, как отогрела за эти годы! Мама Маша, Вадимка, отец, Сергей Петрович, Палага, Костины, Порфирьевна, Валерушка — сколько у меня близких — родных и друзей! Ах, скорее бы на люди! Скорее грядки разбить, маму Машу огурчиком зеленым побаловать…»

Лесников ворвался в палату дочери с ворохом газет, влетел — как на крыльях впорхнул.

«Какой батя представительный, молодой еще!»

— Ты чево это, батя? Будто гонятся за тобой…

— Такие дела — закачаешься! Наше красное войско во Владивосток вступило. Белогвардейщину в море сбросили. Народ плакал от радости — настрадался! Там генералы за власть дрались, а известно, паны дерутся — у хлопов чубы летят! Послушай: Ленин телеграмму отбил председателю Совета Министров Дальневосточной республики:

«К пятилетию победоносной Октябрьской революции Красная Армия сделала еще один решительный шаг к полному очищению территории РСФСР и союзных с ней республик от войск иностранцев — оккупантов. Занятие народно-революционной армией ДВР Владивостока объединяет с трудящимися массами России русских граждан, перенесших тяжкое иго японского империализма. Приветствуя с этой новой победой всех трудящихся России и героическую Красную Армию, прошу правительство ДВР передать всем рабочим и крестьянам освобожденных областей и гор. Владивостока привет Совета Народных Комиссаров РСФСР».

— Алена! А ведь это и нам Ленин привет шлет!..

Их прервали — палатная сестра принесла письма:

— Частенько же вам пишут! Поправляйтесь поскорее: в другой раз письма не получите, пока не спляшете…

Сестра ушла, и Алена вскрыла письмо. Медленно читала коротенькую записочку, и лицо ее то вспыхивало румянцем, то бледнело от волнения.

— От Вадима Николаевича? — не утерпел Лесников.

Она протянула ему записку. «Жди меня. Скоро будем в Хабаровске. Встречай меня здоровой, умница моя. Натосковался я — живого места нет. Целую. Вадим».

Она достала из второго конверта четвертушку листа, прочла вслух: «Песня моя ласковая! Ты, конечно, уже знаешь из газет: свершилось — 16 ноября сего двадцать второго года Дальний Восток воссоединен с Россией. Поздравляю тебя, маму, отца.

Жди меня. Вадим».

— Дожили, Алена, дожили! Советы на Дальнем Востоке! — закричал Силантий, будто не с этим известием он и спешил к дочери, будто только письмо Вадима донесло до него все величие исторического события.

— Василя-то нет. Не дождался… — сказала Алена.

Отец обнял ее, и они всплакнули. Таежный воин вытирал слезы: «Старею, глаза на мокром месте…»

— Радоваться бы, а ты плачешь. Живому надо о живом думать…

— Поправиться бы поскорее, — ответила она и стала вновь перечитывать письма мужа…

В госпиталь Яницына попала, когда лежал сугробами снег, потом отлежала весну, лето, осень. И опять подскочила зима и снег. Мучение! Держат и держат врачи. Температура придуривает: нет-нет да и подпрыгнет, опять боли. И снова процедуры, обследование, лечение.

Лесников и мама Маша не дождутся выписки.

— Отвезу тебя, доченька, домой, — начинает мама Маша, — пирожком откормлю, блинами…

— Свежей рыбой, на подсолнечном масле поджаренной, — подхватывает отец. — Нет лучше лекарства при грудной болезни, как свежая рыбка.

Сначала отец говорил о рыбе загадками, будто по щучьему велению явится к нему рыбка большая и малая, но потом признался дочери. Нашел он в тайге небольшое сказочное озерко, полным-полнешенькое рыбой. Как-то в половодье широко разлилась Уссури и занесла в озерко видимо-невидимо мальков.

Ушла полая вода. Озерко сохранилось, не высохло. В нетронутой озерной тишине вымахали лещи и сазаны жирные — фунтов по пять, караси — как поросята…

Может, малость и прихвастнул охотник и рыболов Лесников, но только малость, рыба в озерке жирует, ждет Алену. И масла подсолнечного запас батя.

Однажды отец и мама Маша пришли вместе.

— Мама Маша! Батя! — радостно встретила Алена. — А у меня новость! — И поддразнила: — Угадали?

— Выписывают?

— Домой?

— Дня через три, если не будет температуры.

— Слава богу! Заждалась я тебя! — радовалась мать.

Поехал Лесников осенью вниз по Амуру рыбачить. Привез немного денег и бочку отборной красной рыбы — кеты. Так и стоит. Не открывал.

— Вас жду: приедете всем семейством — открою бочку. Достану кетинку, веревку меж жабер — и в прорубь на Уссури. За ночь вымокнет в проточной, быстрой воде. Вам, гостям желанным, — вареная кета с горячей картошечкой, — манил дочку лакомым куском отец.

Вот и выписка!