Заря над Уссури - Вера Солнцева

— Слушайте, други, жалобную песню лиса патрикеевича! Удрал подальше и издали командует, боится, чтобы его не ухайдакали в боях или не сцапали партизаны.

— Невдомек, товарищ начальник, о ком речь ведешь?

— А вот послушайте, что пишет генерал Молчанов.

«Вопрос самого нашего бытия требует полного напряжения сил для достижения успехов. К вам, старшие начальники, я обращаюсь с призывом: вдуть в сердце подчиненных страстный дух победы. Надо переговорить со всеми и наэлектризовать каждого. Я убежден, что мы можем нанести такое поражение противнику, что ему долго не прийти в себя. Победа нужна и должна быть. Внедрите всем, что проволоку ни в коем случае бросить нельзя.

Генерал Молчанов»

Насмешили партизан генеральские призывы «вдуть… в сердца дух… внедрите всем… наэлектризовать каждого». Легкое дело внедрить и вдуть, когда мчится уже на рысях кавалерия из группы Шевчука, спешит к сопке Июнь-Карань и грудью сшибается со встречной кавалерией противника, численно значительно превосходящей конницу красных. Завязывается ожесточенное сражение. Противники рубят друг друга шашками, колют и сбрасывают с коней казацкими пиками, сбивают наземь меткими пулями. Лошади, потеряв всадников, храпят, шарахаются, поднимаются на задние ноги.

Ликующие крики победителей, растерянная сумятица побежденных. Громкие стоны раненых, нестерпимо пронзительное ржание испуганных коней — все сливается в дикую сумятицу безжалостного конного боя. Белые дрогнули, смешали ряды. Паника. Свистопляска безоглядного, беспорядочного побега. Вражеская кавалерия отступает назад, к Волочаевке. Партизанская конница преследует бегущего врага — остатки разбитого отряда скрываются за спасительными снежными брустверами.

С голой равнины доносится нарастающее:

— На Во-ло-ча-евку!!!

Весь день одиннадцатого февраля двадцать второго года продолжался бой. За каждую пядь земли дрались. Рота за ротой шли на трижды окаянную колючую проволоку. Боролись с ней, как с живой подлой силой: толом, взрывчаткой, гранатой поднимали колья в воздух.

— Вперед, вперед, герои! — призывно, как воинские трубы, зовут сиплые, простуженные голоса.

Стойко держатся белые, отбивают атаки народоармейцев. А они упорствуют: отдышатся немного — и опять вперед; вновь бросаются рвать цепи проволочных заграждений. Белые по ним снарядами били, — снег дымился, земля визжала. От скудного березового перелесочка щепа осталась. Ураганный огонь отбросит красных, — передышка, и снова они вперед!

Народоармейский танк прорвал две линии проволочных заграждений. Возликовали Аленины друзья! Но тут ахнул снаряд с бронепоезда — вышел наш танк из строя, как вкопанный стал.

Отозвали часть красных воинов на краткий отдых, Радость — тепло! А теснота! Казармишка махонькая. Лежат люди вповалку, дышать нечем, — отогреваются!

Отдохнули бойцы — опять пошли в наступление.

— Вперед, вперед!

Косят людей пули, рвут снаряды в клочья, стон, гул стоит. А народ крепчал, сильнее, упорнее становился, — разгоралась, ширилась боевая страда, поднимала воинский дух сотен, тысяч бойцов, красных ратников. По пять-шесть суток находились некоторые части под открытым зимним небом, а мужественно, самоотверженно рвались на приступ. У бойцов отморожены руки, ноги, щеки, но они не покидали поля боя, ибо верили в свою правду, в право — добыть народу жизнь и волю!

— Да здравствует Ленин!

— Вся власть Советам!

Нет! Не отступят! Смертью их не запугаешь!

Паренька безусого, только-только винтовку в руках научившегося держать, ранило рядом с Аленой. Застонет как! Она — к нему. Глянула — и от жалости побелела. Осколком снаряда разворотило ему всю спину. А он ползет, быстро ползет за своим подразделением. Сгоряча ничего не чувствует. Сухой снег жадно вбирает кровь. Красный след за ним тянется. Пар над горячим следом…

— Куда ты? — говорит Алена. — Назад тебе надо. На перевязочный…

Держит его на руках, а он рвется.

— Вперед! — хрипит через силу, розовая пена на губах пузырится. — Только вперед, сестра Алена… Если меня убьют, возьми сумку… там хлеб и патроны. Пригодятся ребятам…

И сник. Голову в снег глубокий зарыл. Подняла она его, сложила руки на груди, поцеловала в теплые губы, лицо юное… «Ребенок… птенец неоперившийся…»

Глянула Алена в сторону, где Сергей Петрович перебежку делал. Видит — привстал и за грудь держится. Она к нему ползком. Ранен. Сознание потерял.

Партизаны просят Силантия:

— Волоки его отсюда быстреичка, товарищ Лесников. Замерзнет — пропадет! Спасай командира, медицинский брат! — И здесь ловят секунды для усмешки: медицинский брат — острый нож по сердцу Лесникову: ему популять бы в нечисть, в не́людей!

Ухватил Лесников его и пополз. Встать нельзя: убьют. Больше часу, как муравей ношу, волок. Слезы на щеках леденели. Роднее родного был им этот человек. Сергей Петрович в себя не приходит никак, только стонет. «Жив, — думает Силантий, — жив, родной мой!» И ползет, ползет из последних сил. Пальцами плохо уже стал владеть: руки поморожены. Потрет себе лицо снегом, Сергея Петровича разотрет — и опять в путь. Сила-моченька кончается у старика. «Дотащу, — думает, — насмерть замороженного».

И ведь выволок! Из самого жестокого огня вышел — взвалил его себе на спину, на загорбок, и пошагал.

Полевой госпиталь переполнен. Да что госпиталь, везде где только возможно, — на полу, в сарае, в коридоре — лежали люди. Всюду лужи крови, и на улице снег в крови. Врачи, фельдшер и сестры с ног сбились; халаты в крови! Режут ножницами валенки, рубахи, штаны — спешат операции делать.

Черед легкораненых стоит. Взмолился Лесников:

— Спасите!.. Сохраните! Это командир партизанского отряда Лебедев. Отец родной нам всем. Да ведь слыхали, поди?

И верно: «Слыхали, говорят, слыхали! Давай сюда командира. Эй, сестры! Раздеть. Подготовить…»

Унесли Сергея Петровича. Поотогрелся Силантий маненько. У фельдшера выпросил, смазал салом опухшие пальцы — и опять к бойцам. К дочери поближе.

Алена руки подморозила: терла-терла — отогрела. Стала раненых с проволоки под пулями снимать.

И вот к вечеру видит — висит один. Здоровый, высокий дядя. Плечи аршинные. Перегнулся он на проволоке, словно перерубили его пополам. И снег под ним кровью подплыл. Отцепила Алена его потихоньку — к проволоке пальцы пристывают.

А тут беляки стрельбу открыли из всех батарей и пулеметов. Красные начинают откатываться. А ей снятого оставить жаль. Ее дорогая добыча.

Пули свистят, бьют, не понесешь! Легла она на землю, отползла несколько шагов — и его за собой тянет. Отползет и тянет. Молчит дядя, дышит тяжело; куда он ранен, не знает Алена, но видит — не ходок. Шапка-ушанка на нем, шарфом сверху укутался, и лица не видать. Да и где там смотреть! Пули свистят, поливают. Ухватила она его за ноги, поволокла за собой.

А тем временем красные далеко откатились назад. Беляки Алену с ее ношей заметили. Льют, сволочи, поливают; пули звенькают, посвистывают.

Закопается она в снег, лежит, а потом опять ползет и его за собой тащит. Понял раненый: дело плохо, за ними охоту устроили, — сорванным от крика, сиплым от холода голосом хрипит Алене:

— Ползи, браток, один! Сшибут тебя беляки…

По сердцу ее стегнуло. Бросить! Последнее дело — товарища бросить! А этот, слышит она, хоть и ранен, а сдюжит, сдюжит!

— Не брошу, — говорит она, а сама ползет. — Уже темно — потеряют нас… — Заливают их пулями беляки — настигает смертная минута.

Раненый ей кричит:

— Бросай, говорю, сукин сын! Храбрец какой нашелся… Именем революции требую — бросай. Слушать команду! Выполняй боевой приказ, я командир…

Командир приказывает, да еще в боевой обстановке — надо подчиняться. Чуть не взвыла Алена от досады. Бросила его, отползла одна. Зарылась в снег…

И вдруг вспомнила: «Батюшки-светы! В феврале двадцатого года Васю убили. Вот так же под ним кровью снег подплыл. Два года минуло!..»

Опять боевые друзья идут в наступление. Она — к раненому. Начинает его тянуть. Он ногой брыкается.

— Негодяй! — хрипит. — В бой иди, в бой! Трус, шкура! Видишь, наши пошли…

Алена помалкивает, прет его во все лопатки. Катит он у нее по снегу, только свист идет, как на салазках. Проволокла она его с версту. А уж за день измаялась — сил нет. Не может тащить! Отдыха тело усталое требует. Села Алена около раненого. Он зол, на нее и не смотрит, да и боль донимает.

Июльским горячим солнцем ее обогрело: да это Вадим Николаевич Яницын! Среди зимы лютой, сугробов снежных в жар ее бросило. Сидит и шевельнуться боится: не сон ли? Сил у нее сразу прибавилось. Вытащила раненого из огня, побежала за санитарами. Принесли его в госпиталь. Врачам на осмотр доставили.