Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

отца, хотя и отцу, даже при незапятнанной репутации, лишь с большим трудом удавалось преодолеть ползуче-вездесущее сопротивление. Всё же в крайнем случае я мог работать с отцом, при нём, а большинству из молодых куда было деваться? Будь ты хоть семи пядей во лбу и знай названия всему на свете, даже наиболее одарённым и знающим, кроме подчинения либо официозу, либо антиофициозному конформизму, другого пути не было. Протаскивали цитаты без кавычек и сносок на авторитеты неудобопоминаемые. Занимаясь средневековьем, невозможно обойтись без выдержек из трудов Курциуса, но и упомянуть его было нельзя: автор фундаментального труда о Средних веках не занял антифашистской позиции при нацизме. Поэтому вышедшие из Курциуса советские, моего поколения специалисты по Средним векам не ссылались на Курциуса, а когда стало возможным размундириться и сказать «Это не я, это Курциус», никто, оберегая свою оригинальность, не счел нужным этого сделать. Цитировали без имен, присваивая чужие идеи, а пути назад уже не было. «Как убедительно показал… тонко подметил…», хотя не показал и не подметил, а повторил, выдавая за своё. Были предприимчивые литераторы, они под своими именами, не ограничиваясь присвоением раскавыченных цитат, печатали пересказы иностранных книг. Рефераты законный жанр, если ставить, как некогда делалось: «Из Плутарха» или «По Фламмариону». Но зачем же делить славу и гонорар с нынешним «Плутархом» и новейшим «Фламмарионом», если всё можно забрать себе? По заказу издательств я рецензировал творения в этом роде: «Так нельзя!» А почему же нельзя, если к Женевской конвенции по защите авторских прав не присоединялось даже Царское Правительство? И благополучно издавались (продолжают переиздаваться) плагиаты, которые, не знаю, как сейчас, но тогда оплачивались по высшей ставке, считаясь работами авторскими.

Протаскивание усилилось, когда наши писатели поддались западным влияниям. Невозможно стало и заикнуться, чему и кому они подражают. В Союзе писателей на обсуждении новой прозы, которая стилистически была стара, лауреат Сталинской премии Сергей Антонов по моему адресу выразился так: «Вы незаслуженно обвиняете наших талантливых прозаиков в сюрреализме» (цитирую по стенограмме). Не обвинял – определял, пытался определить «талантливых прозаиков» с их неталантливостью, что оказалось мне поставлено в вину, словно врачу запретили ставить диагноз.

Андрей Чернышев, мой соученик по школе и по Университету[229], вместе с Борисом Парамоновым, будущим диссидентом-эмигрантом, первые у нас написали о Набокове. Их основная идея: Набоков – подделка. Но мы о Набокове почти не слыхали, поэтому изощренно написанные статьи казались грамотой за семью печатями. Может быть, память подводит меня в деталях, но за общее впечатление ручаюсь. Тогда о Набокове написать можно было лишь отрицательно, однако зная Андрея и (по статьям) его соавтора, могу сказать, что писали они искренне: подделка. Когда Набокова стали издавать и читать, в том же духе, правда, без упоминания предшественников, написал Олег Михайлов. Но попробуй это скажи, когда пошла у нас мода на Набокова! «Ты мне мешаешь своими мнениями», – упрекнул меня приятель, эпигон Набокова, когда я сказал, что это гений века, когда потерялось понятие таланта. Иногда удавалось сказать, но при попытке опубликовать встретил я пылкое сопротивление редакторши, которая грудью, пышной грудью, встала на защиту автора «Лолиты». «Этого не пропустит начальство», – было сказано со страстным предыханием. Чего не пропустит? «Имени Набокова», – услышал я в ответ. О, не раз слышал: ссылаетесь на волю начальства, потому что вам это неугодно!

Редакторы, как правило, были работниками квалифицированными и людьми благожелательными. Конфликты обычно возникали, когда редакторы играли роль, какую им невозможно было не играть – предварительных цензоров. Приходилось полюбовно договариваться о взаимоудобном выходе из положения, чтобы самому все-таки высказаться и чтобы с них не спросили «Куда смотрели?!». Но попадались среди редакторов защитники групповых интересов. Написанное тобой о модернизме затрагивало интересы и взгляды авторов, которых редактировали те же редакторы, поэтому высказыванию твоих взглядов редакторы препятствовали, защищая своих авторов. Снять или изменить они просили нечто противоречившее оберегаемой ими репутации, концепции, тенденции. Если ты упорствовал, они шли по начальству доложить: не наш человек. Начальство не в безвоздушном пространстве существовало, и самый большой начальник не мог не считаться с влиянием неофициальных властей. Официальных властей не касалось, что ты думаешь о модернизме, однако им подсказывали власти неофициальные, групповые. Однажды я преодолел редакторское сопротивление, и в отместку мне насажали в текст опечаток, каких не было в прочитанной и подписанной мной корректуре. В другой раз на отредактированной машинописи наставил возражений техред. «Раздражены?» – спрашиваю редактора, с которым у нас установились нормальные рабочие отношения. Да, отвечает, раздражены. Оппозиция многослойная: No pasara («Не пройдёшь!»). Меня один из благожелателей, улыбаясь, предупредил: «Учтите, вас называют Дурнов». Улыбка была амбивалентная, мило угрожающая. С тобой не спорили по существу, тебе выражали порицание: зачем пишешь то, что пишешь, нарушая единодушие в сопротивлении тому, чему сопротивляются все достойные уважения честные люди? Ну, а честные люди, само собой, на честность не проверялись.

А как же смелые, возбуждавшие страсти статьи в «Молодой Гвардии» и «Новом мире»? Правдивая проза, «военная», «городская», «деревенская»? Зажигательная «эстрадная поэзия», собиравшая толпы, конвоируемые конной милицией? Полемические спектакли в «Современнике», в Театре им. Ленинского Комсомола или на Таганке, куда попасть было невозможно из-за наплыва желающих? Всюду действовала цензура групповая. Каждое заметное литературное произведение, статью, спектакль или фильм защищало слаженное единомыслие, и кто к некоему единомыслию не принадлежал, тому оппозиционный хрен приходился не слаще охранительной редьки. Нельзя было возразить на смелые статьи не разгромно, как «вредные», а сказать по существу, что это – мешанина. Нельзя было прозу, правдивую, однако слабую, критиковать за то, за что следовало критиковать: не писатели пишут, а персонажи, о которых следовало бы написать, как следует. Кто посягал на инакомыслие тех или других, на того те или другие навешивали ярлык сталиниста или антипатриота.

«Вы тот же “Наш современник”, только со знанием иностранных языков, что ещё хуже», – сказала мне Елена Александровна Кацева, когда была Ответственным Секретарем в журнале «Вопросы литературы». «Нечего учить нас патриотизму на иностранных примерах», – вернули мне из «Нашего современника» статью с отзывом Главного редактора Сергея Викулова. «Нам держиморды не нужны», – услышал я в «Иностранной литературе» от редактора Татьяны Ланиной. Всё это приходилось слышать от блюстителей групповых мнений, они придерживались принципа «держать и не пущать», а пытавшегося выразить свое мнение называли «сталинистом».

Сталинизм не высказывания, сколь угодно свирепые. Сталинист не тот, кто высказывается ругательски-ругательно, а кто, организуя мнения за кулисами полемики, не позволяет высказаться. «Не открытые постановления, а тайные инструкции важны»[230]. С уходом Сталина та же тактика не устарела, оставаясь старым, но грозным