Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У меня от её прозы было такое впечатление, будто из старого сундука достали некие дедушкины тропизмы, среди сотрудников, наших зарубежников, были помнившие новаторство времен бабушек, и лежалое добро как раз сгодилось, пришлось в пору современной молодежи и вечно молодым преклонного возраста. Как это старье могло казаться новым в современном Париже? Но знавшие о Франции, что только можно узнать из печатных источников, ещё не имели возможности побывать в Париже и вдохнуть атмосферы отставной столицы мира: авангардизм состарился, однако считался и продолжает считаться бунтом, по-прежнему изучается и превозносится как протест.
Если после Университета я соглашался с острословами: «Полученное образование следует забыть», то, оказавшись в Институте, стал упрекать себя за прежнюю нерадивость, тем более что среди сотрудников были Роман, Юр-Бор и другие мои прежние профессора. Стал я своих наставников понимать. Споры в Зарубежном Отделе вели к ответу на вопрос, на который раньше не получали мы внятного ответа: «Зачем знать?». Накал дискуссий служил ответом. Об отдаленных временах знающие сотрудники спорили, словно речь шла о злобе дня; чувствовалось, взять за глотку готовы в борьбе за термин, скажем, гуманизм. Глаза мои, безмолвного свидетеля, открылись и уши отворились. История не повторяется для тех, кто не знает истории. Стал я вспоминать лекции мидиевиста Сказкина и древника Ржиги, но мало что помнил за исключением общего впечатления оживающей перед тобой истории. Повторяемость прошлого, когда различиями можно пренебречь, и продолжение прошлого, всё того же процесса, это я усвоил. Сегодня совершается всё та же история, что в беседе со студентами выразил Фолкнер, писавший сумбурно, а говоривший умно: «Прошлое не прошло».
«У вас там с Голенищевым-Кутузовым и Самариным идет возрождение чего?» – при выезде зарубеж спросили меня в Иностранном отделе Президиума Академии Наук, по-своему, как видно, полагая, что следует опасаться реставрации. В моей служебной характеристике значилось, что меня хотят утвердить секретарем группы Возрождения, а насторожили их, как видно, старорежимные фамилии. Однако единодушия между учёными китами и не было. Услышали бы они дебаты между Самариным, Кутузовым и Конрадом, где искать истоки Ренессанса! Чего горячились? Постепенно я понял: спорят, нужны ли революционные перевороты… Что за тайна? Будто я раньше о том же не читал! Увидел я интерес, оснащенный знанием вопроса: можно ли без радикальных перемен обойтись, если после переворота оказывалось, что перемены и так назрели? Назреть назрели, а совершились ли бы и когда? Что услышал я на заседаниях Зарубежного Отдела отучило меня от желания поспешно отвечать на такие вопросы. Кто в современности не видит давно известных примет, тот плохо знает, что было. Не утверждаю, будто мне это хорошо известно, но я видел знающих, выпало мне на удачу сотрудничество со знавшими о своем предмете что называется всё, для них происходящее оказывалось узнаваемо согласно с тем, что было им известно о происходившем, они знали название когда-то уже случавшемуся, и не раз. Привыкал я всматриваться в прошлое, слушая наших китов. Не мог я с ними сравняться по уровню знаний, но усвоил подход с позиций историзма, чему ещё в Университете нас учил Роман, но мы его не понимали, а мне, в силу чрезмерной занятости, был недосуг вдаваться в такие вопросы.
Один из сотрудников Отдела, П. С. Балашев, переписывался с живым классиком ирландской литературы Шоном О’Кейси, и я помогал Петру Степановичу технически, перепечатывая им написанное на машинке. Эпоха была ещё докомпьютерной, латинский шрифт в стенах Института Мировой литературы существовал лишь на древнем, полуразбитом «Ундервуде». Ответы О’Кейси, которые П. С. давал мне читать, доносили дух Ирландского вооруженного восстания в апреле 1916 г. Ленин рассматривал дублинский 16-й год как предвестие Октября 17-го, а старик-ирландец, свидетель революционных событий, им сочувствовал, но осуждал безнадежную, стоившую сотен кровавых жертв, попытку осуществить народную мечту о свободе от британского засилья. Следуя Джойсу, чье имя О’Кейси упоминал с добавлением слова великий, он устранился от освободительного движения и покинул свою родину. Однако бесплодной попытка не осталась, пять лет спустя Ирландии удалось добиться частичной независимости. А я, прямо скажу, интересуясь Джойсом, рассматривал оборот исторических событий всё же как музейный экспонат. Кто в шестидесятых, когда справляли полувековой юбилей советской власти, мог представить себе, что через сорок лет оценка политического переворота станет для нас наиболее злободневной изо всех злободневных проблем?
В Отделе теории
«Институт возглавляли Л. Б. Каменев (27 августа – 16 декабря 1934 г.), И. К. Луппол (1935–1940), В. Ф. Шишмарев (19451947), А. М. Еголин (1947–1952), И. И. Анисимов (1952–1966), Б. Л. Сучков (1968–1974)…».
Труды Института Мировой литературы им. А. М. Горького. Библиографический указатель, 1939–2000. Составитель Е. Д. Лебедева, отв. редактор А. С. Курилов, Москва, ИМЛИ РАН, 2002.
Каменев пробыл директором ИМЛИ меньше года, и Луппол Иван Капитоныч, оказавшийся с Вавиловым в одной тюремной камере, недолго директорствовал, однако успел установить в Институте распорядок, сохранившийся до наших дней. Знать Ивана Капитоныча я, понятно, не мог. Видел имя, помеченное годом его ареста, стояло в библиотечных формулярах последним в ряду читательских имен. Наш учредитель успел вернуть книги, и больше этих книг не читали.
Уехавшего к себе в Ленинград академика Шишмарева я не застал, не застал и снятого со скандалом Еголина (застал его несчастного сына, когда пал отец, сына приютили в Архиве). После скандала был директором назначен Анисимов, при Большом Иване было мне совсем неплохо и даже очень хорошо. Пришел Борис Леонтьевич Сучков. Он меня из референтской группы, которая была прикреплена к Зарубежному отделу, перевёл в сотрудники Отдела теории, и мне должно было стать ещё лучше, были уверены знавшие, что они с моим отцом друзья, к тому же, и по несчастью.
«Борис арестован», – в конце 40-х годов услышал я голос отца, обращавшегося к матери. Вечер, довольно поздно, с работы, как обычно бывало в сталинское время, отец пришел к ночи из издательства ИЛ (Иностранной Литературы). Работали бессрочно, будто бы потому, что Сталин по ночам не спал. Не спал? Спал или не нет – так считалось, и не спали. Теперь говорят, спали. Если ночная работа преувеличение, то легенды не возникают из ничего, не отвергать их надо, а понять, почему
