Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Рембрандт, Рубенс и Репин…»
И. М. Гронский (1931).
Помогая вместе с Яковом Матвеичем армии, авиации и флоту, мы кроме того принимали участие в Семинаре Гронского Ивана Михайловича. «За что? За что вы нанесли мне такой удар?» – услышал я от американского специалиста по советской литературе, которого не познакомил с этим живым лицом из нашей литературной истории. Стояли мы возле ИМЛИ, из дверей Института вышел плотный, пожилой мужчина, и, когда он проходил мимо нас, я поздоровался с ним, он ответил и, не останавливаясь, двинулся дальше. «Как если бы по улицам Москвы среди бела дня прошествовал бронтозавр», – сказано в стенограмме его выступления перед аспирантами ИМЛИ, стенограмма оказалась переправлена за рубеж и там опубликована.
С «бронтозавром» мы и обменялись приветствиями, для меня он не являлся доисторической редкостью: моя мать ещё в 20-х годах познакомилась с ним у летчика-полярника Чухновского, приятеля Деда Бориса, и я лишь между прочим сказал американцу: «Это Гронский». Советолог взорвался, он знал, кто такой Гронский, вернувшийся из лагеря изобретатель социалистического реализма.
Только что появился солженицынский «Один день Ивана Денисовича», и в институтском коридоре вокруг Гронского собрался плотный круг сотрудников послушать, что скажет выживший зека. Проходя мимо, я слышал голос Ивана Михайловича, повторявшего: «Таков настоящий лагерь… Таков лагерь…», это означало, что у Солженицына лагерь не таков, нет правды лагерной жизни. О Гронском в Институте говорили, будто он как был, так и остался «убежденным сталинистом». Говорили те, кто предвзято его слушали и совсем не читали им написанное.
Можно ли возвращение из эмиграции тупо самоубежденных Бурбонов приравнять к участи большевика, Сталиным высоко поставленного и низвергнутого? Вернулся ли из лагеря Гронский на самом деле ничего не забывшим и ничему не научившимся?
В семинар марксизма-ленинизма, которым руководил Гронский, меня загнали, едва я переступил порог ИМЛИ. «Премного вам благодарен!» – подумал я, однако что-либо интереснее редко приходилось слышать. Сталинский соратник и жертва сталинизма предавался воспоминаниям, и что для нас было избитыми формулировками, оживало картинами. Из фигур исторических, ему знакомых лично, Иван Михайлович называл на «вы» лишь «Владимира Ильича», с остальными на «ты». «Знаешь, Иосиф, давай…». А Иосиф ему: «Правильно, Иван!» Однако, при полном единодушии, Иосиф загнал Ивана куда Макар телят не гонял, вот Гронскому и было что доложить о том, как в ленинско-троцкистко-сталинской практике бывало.
Гронский, какого мы слушали, остался нераскаянным в отношении к тому, что его привязывало к Сталину: сопротивление размыванию национальной основы советской культуры. В начале 30-х годов отвечавший перед Коммунистической Партией за искусство, Гронский объяснял, что же такое придуманный им социалистический реализм: «Это Рембрандт, Рубенс и Репин, поставленные на службу революции». Значит, западная классика и русская традиция. Тот же мотив звучал в речах, какие мы от Ивана Михайловича слышали. Одновременно, слушая Гронского, понимали: идея мировой революции у российских революционеров, в первую очередь у Сталина, висела на шее умерщвленным альбатросом Кольриджа. Вопреки основополагающему для них учению большевики попытались мировой пожар раздуть, а потерпев неудачу, делали вид, будто их дело живет и побеждает. Дело побеждало, но не марксистское, а марксистско-ленинское, за которое в конце концов расплатились горбачевско-ельцинской перестройкой.
Марксизм-ленинизм, contradictio in adjecto, противоречие в терминах, я вспоминаю каждый раз, когда слышу в Америке разговоры об «иудейско-христианской традиции». Эти разговоры – реатрибуция, альтернативная логика, словно Новый Завет не является ревизией ветхозаветного закона возмездия «око за око, зуб за зуб». Хотел бы я, да не у кого спросить: почему же распяли провозгласившего новую веру, если не существовало разницы между Заветами Моисея и Нагорной Проповедью? Разницы стараются не замечать, и если на такой вопрос отвечают, то уходом от вопроса: распяли римляне, политеисты, безразличные к прениям о монотеистической вере. Говорят называющие себя христианами, словно в Евангелии от Иисуса Христа не воссоздана ясная картина того, почему и как римскому наместнику пришлось предать Сына Божия мучительной смерти. Это – не исторический факт, а предание, но другого источника о предполагаемом событии Первого века Христианской эры не имеется. Игнорируется и завет Христа: любить врагов своих. Важнейший завет, отличающий Христа от ветхозаветных пророков, искажается истолкованием: врагов любите, но осуждайте их деяния. А Иисус проповедовал без оговорок: «Да – да, нет – нет». Откуда же взяли осуждение? Долго я искал источник искажения, в книгах не нашел, наконец, университетский священник мне сказал, нехотя, но сказал: «Это идёт от Святого Августина». Ага! Второй после Апостола Павла «разработчик» учения Христова, обогативший Святое учение искажением.
Дореволюционный Ленин – провидец, постигавший суть происходившего и знавший, что делать. Однако на другой день после революции он стал задаваться вопросом, почему же нельзя социалистическую революцию сначала сделать, а потом создать предпосылки для строительства социализма? Ленинизм, вроде бы являлся развитием марксистского революционного учения, а на самом деле был отказом от марксистского представления о революции, которая должна быть мировой и в меру социально-экономического развития начаться в передовых индустриальных странах. Что получилось в конечном счете, показала перестройка, и была разыграна комедия прежней трагедии: нам внушали, что реставрируя капитализм, создают больше социализма.
Сейчас о причинах и последствиях террора рассуждают историки, пересматривающие оценку сталинизма, но у историков не хватает ни фактов, чтобы обосновать свои допущения, ни достаточно эластичных и содержательно-вместительных слов для разграничения допускаемого и доказанного. Сталин у них становится похожим на пробравшегося в ряды большевиков члена столыпинской думской фракции, вроде Пуришкевича и даже Маркова 2-го, которым историки готовы сочувствовать.
О причинах террора мы от Гронского, жертвы террора, тоже не слышали, однако приходилось слышать нечто такое, что не укладывалось в понятия о правом и левом. Неостывший пыл руководителя семинара переносил в эпоху, дошедшую до нас в неизбежно односторонних представлениях. Слушая Гронского и находясь в настроении общем, разоблачительном, я всё же начинал чувствовать, что altera pars, противоположная сторона, должна быть выслушана. В лице Гронского перед нами возникало живое-целое, с исторической сцены к нам обращался персонаж советских хроник – в жанре шекспировских «королевских», их
