Йерве из Асседо - Вика Ройтман

сказал он Тенгизу. – И выслушай меня, прежде чем говорить нет. Ты сразу соглашайся. Даже не думай отказываться. Когда еще тебе выпадет шанс бесплатно полететь в Одессу? В Одессу! Говорят, там очень красиво. Мне бы тоже хотелось слетать, но летние отборы только в Киеве, в Москве и в Ново… Новое… Как же его?..

– В Новосибирске, – подсказал Тенгиз.

– Точно. А тут Одесса!

– А жить где? – спросил Тенгиз. – За мой счет?

– Ты что, хабиби, мы тебе все оплатим. Я слышал, там летом очень хорошее море.

– Кто тебе такое сказал? – недоверчиво спросил Тенгиз.

– Маша, – опять улыбнулся главный психолог всех психологов. – Все, кто там тестировал, рассказывают, что это праздник, а не город. И еда там вкусная. Сплошные развлечения. И театр там есть. Опера и балет.

– Интересно, – сказал Тенгиз.

– Эта девочка будет рада, если ты с ней полетишь. Она, сдается мне, не в том эмоциональном состоянии, чтобы лететь одной. А возвращаться ей надо.

– Надо, – согласился мой мадрих. – Что скажешь, Комильфо?

Я не знала, что сказать.

– Она не знает, что сказать, – подметил главный психолог всех психологов. – Это твое решение, Тенгиз, не сваливай его на нее.

– Поселите меня в комфортабельном отеле в центре, и я поеду, – заявил Тенгиз.

– Торгуешься? – прищурился этот человек. – Где в центре?

– Где-нибудь возле Дюка.

– Что такое “дюк”?

– Памятник такой в Одессе. Прямо над морем.

– Я проверю, – обещал тот человек.

Тенгиз впервые посмотрел на меня. Посмотрел серьезно:

– Комильфо, со мной ты поедешь домой?

Да хоть на край света. Я опять захихикала. Это было опасно. Это могло перерасти в хрюканье.

– Она в порядке? – спросил главный психолог всех психологов.

– Нет, конечно, – все так же серьезно ответил Тенгиз. – Она не в порядке. Она в полном раздрае и всю ночь не спала.

– А ты?

– Я тоже.

– Не стоит так отождествляться друг с другом, – покачал головой главный психолог и позвал: – Антончик!

Антон Заславский тоже зашел в дом.

– Сделаешь ему украинскую визу? Как скоро ты сможешь ее оформить?

Декан программы “НОА” тяжко вздохнул:

– Сейчас вернусь в офис, постараюсь ускорить процессы.

– Фридман!

Семен Соломонович тоже вернулся.

– Ты отпустишь своего мадриха на пару дней в Одессу?

– Вы не оставляете мне никакого выбора. Только вы не моего согласия должны добиваться, а Фридочкиного.

– Используй свой неповторимый шарм, Сёма, – предложил Антон Заславский.

– Я могу быть на подхвате, если что, – сказала Вероника Львовна, поправляя прическу.

– Не надо, Верочка, не надо, спасибо. Разве тебе не пора на работу?

– Я прямо сейчас позвоню Вольфсону, – заявил главный психолог всех психологов.

А это зачем?

– Попрошу, чтобы утвердил мое предложение. Он ведь может отказаться, теоретически. Надо проверить. Формальность. Бюджет, вы же понимаете… Билеты денег стоят. Я не всесильный.

Глава 50

Чемоданы

– Куда? – спросила голубоглазая охранница в белой блузке.

Настоящая желтая блондинка с густыми, длинными, мелко вьющимися волосами, какие бывают только у настоящих израильтянок. На синем ремешке, болтавшемся на груди, висел бейджик с ее именем и улыбчивой фотографией.

– В Одессу, – ответил Тенгиз.

– Вы вместе? Вдвоем?

Мы вместе кивнули.

– Кем другу другу приходитесь?

– Я ее мадрих, она моя ханиха.

– В каком смысле мадрих?

– В смысле в молодежной деревне, в интернате.

– Вы сами чемоданы собирали?

– Да, конечно, – ответил мадрих.

– Нет, – ответила я. – Не совсем сама.

Тенгиз слегка ткнул меня локтем в бок.

– Она сама собирала чемоданы.

– Нет, – возразила я, – мне помогали.

Потому что это было правдой.

– Она имеет в виду…

– Одну секунду, господин, терпение. Давайте отойдем в сторону, не будем задерживать очередь. – Охранница посмотрела в мой паспорт. – Зоя Прокофиева? Кто тебе помогал собирать чемоданы?

Алена и Натан Давидович мне помогали.

Никто ничего не говорил. Собирали мы чемоданы молча.

Вообще все очень мало со мной разговаривали с тех пор, как я вернулась в Деревню после ночного побега, и держались от меня на незаметном, но ощутимом расстоянии, будто у меня завелись вши.

Только Фридочка охала и ахала, все намереваясь меня обнять, причесать, напоить или накормить, и вслух восклицала, ничуть не стесняясь: “Бедная ты моя несчастная девулечка, как же тебе не повезло! Стирка у тебя осталась? Надо все перед отъездом постирать”.

Алена аккуратно складывала мои пожитки, я их пихала в чемодан, а Натан перекладывал и утрамбовывал. Майки, футболки, штаны, джинсы, куртку, кроссовки, вьетнамки, ботинки, зубную щетку, крем для рук, которым я никогда не пользовалась, два шерстяных свитера и один трикотажный, несколько книг, написанных не мной, трусы, прокладки, носки, лифчики – все, из чего была сделана моя жизнь в Деревне и моя жизнь в Одессе, в принципе, тоже, потому что я мало чего нового приобрела за этот год в Израиле, если не считать платья, подаренного Михаль. Я не знала, когда вернусь, не знала, вернусь ли вообще. Все происходило как в тумане.

В принципе, я была всем благодарна за то, что они меня чурались – я тоже держалась ото всех на расстоянии. В столовой садилась за стол одна или с краю стола, если все столы уже были заняты, ото всех подальше. Натан подходил со своим подносом и намеревался подсесть рядом, но я физически не могла с ним разговаривать. Натан говорил: “Мы не будем разговаривать, я просто рядом посижу. Я буду тихо есть”.

Но мне больше не было смешно, и я вставала и пересаживалась. В конце концов он понял намек и больше не приставал.

Разве что Алену я могла кое-как переносить – благодаря тому что на нее злилась, и это чувство было предельно понятным, в отличие от всех остальных, и поэтому прорывалось сквозь туман. В лице Алены я злилась на всех тех, на кого больше не злилась: на родителей, на воспитателей, на Асседо и на Натана Давидовича.

На Натана, не знаю почему, не злилась, хоть он и был посвящен Аленой в курс дел довольно давно и тоже все от меня скрыл. Может быть, потому что я его понимала: на его месте я поступила бы точно так же. А вот Алену понять не могла: она не передала мне письмо, которое предназначалось лично мне. Она была не вправе так поступать. Я бы никогда так не поступила, даже узнай я о том, что вся Аленина квартира в переулке Чайковского сгорела дотла со всеми ее обитателями.

Моя бывшая лучшая подруга прощения у меня не попросила, но когда я вернулась в комнату после бесконечной ночи, сказала: “Я конченая дура, Комильфо, можешь меня ненавидеть и наезжать на меня сколько угодно”.