Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

пивом и вином, добытым из погребов разграбленного замка. Они теперь торжествовали: исконный враг немец-крыжак был сломлен, бежал без оглядки или стонал теперь, прикованный цепями к деревьям леса.

Ужаснее всех было положение комтура графа Брауншвейга. Стрела Видимунда, сразившая его окончательно, пробила ему шею, не коснувшись артерии. Извлечь её было нельзя, не причиняя жестоких страданий раненному, а острие с зубцами, оставшееся в ране, доводило его до исступления. Он дико хрипел, его выкатившиеся от боли глаза, казалось, хотели выскочить из орбит. Он умолял прикончить себя поскорее. Но никто не понимал его. Два зверообразных жмудина, приставленные караулить его, мрачно и сосредоточенно ходили перед ним взад и вперёд, а цепи, которыми он был обмотан и прикован к дереву, лишали его возможности сделать малейшее движение руками.

В нескольких шагах от него, тоже прикованные к деревьям, виднелись его товарищи по конвенту, оставшиеся в живых братья и гербовики, составлявшие гарнизон замка. Они тоже в свою очередь осыпали проклятиями своего бывшего начальника, считая его одного виновным в постигшем их несчастий. Они давно, чуть войско князя Давида Смоленского подступило к стенам замка, предлагали сдаться — хотя схизматикам, но всё же христианам, и только упорный ксомтур заставил их принять непосильную осаду.

Ругательства и проклятия неслись отовсюду. Несчастные, сами обречённые на мучительную смерть, теперь в последние часы своей жизни с истинно тевтонским озлоблением ругались над бывшим своим господином.

Но больше всех вопила и проклинала комтура старуха Кунигунда, бывшая, если помнит читатель, в последнее время прислугой при княжне. Легко раненная во время общей свалки, она была ошеломлена только ударом в голову и очнулась уже связанной и привязанной к дереву вместе с другими пленными. Случайно она находилась недалеко от дерева, к которому был прикован комтур, и целые потоки самой дикой немецкой брани так и лились из её уст на графа.

— Слушайте меня, благородные господа! — визжала она, делая неимоверные усилия, чтобы высвободить из пут свои руки, — вот этот дьявольский угодник, вот этот ханжа, — она плюнула в сторону комтура, — он погубил нас, он навёл треклятых богомерзких язычников на наш замок. Он, один он!

Все пленные были того же убеждения, никто не унимал рассвирепевшую мегеру, а она продолжала кричать всё громче и громче.

— Он захватил силком треклятую язычницу Василиска. Он забыл с ней монашеский обет, стыд и закон Божий, он прижил с ней щенка. Вот она, причина всех наших бедствий. Вот почему старый сатана Вингала обрушился на наш замок. Он думал исторгнуть из наших рук пленницу, а нашёл внучка, сына чертовки и рыцаря-монаха. Он и есть антихрист! Плюйте на развратника, плюйте! Через него мы все погибаем!

Долго бы ещё голосила злобная старуха, но яростный крик её наконец надоел криве-кривейто, он подозвал к себе одного из служителей богов и сказал ему шёпотом несколько слов. Тот подошёл к беснующейся старухе и одним ударом дубины по голове заставил её замолчать навсегда. Суд и расправа у служителей Перкунаса были ещё короче рыцарских.

Наконец, наступило утро дня, назначенного для казни Скирмунды и сожжения пленных. Чуть взошло солнце, всё жмудинское войско, с воинственными песнями окружило замок, если можно было теперь назвать замком громадный костёр, возвышавшийся на том месте, где стоял замок Штейнгаузен.

Весть о том, что рыцарский замок, много лет служивший пугалом всей Жмуди, взят и назначен к сожжению, словно молния пронеслась из уст в уста по всей Жмуди, и с ночи тысячи жмудин всех возрастов и полов начали стекаться к месту великой тризны. Утром уже несколько тысяч жмудин, стариков, женщин и детей, несколько сот лингусонов и тиллусонов в своих диких и пёстрых одеждах, явились в стан князя Вингалы, готовые принять участие в торжественной и кровавой церемонии.

Началось первое действие драмы. По знаку криве-кривейто, подчинённые ему криве, в сопровождении воинов и целой толпы лингусонов и тиллусонов, направились за пленниками, умиравшими от голода и жажды в лесу. С обрядовыми песнями, сопровождаемыми ударами бубнов и металлических кружков, заставили они несчастных идти к месту казни.

При виде громадной массы горючего материала, которым теперь был завален весь замок, многие из осуждённых поняли свою участь и с диким воем попадали на землю. Пинками и ударами заставили их жрецы следовать за собой.

Раны комтура, не безусловно смертельные, лишали его, однако, всех сил и голоса. Он не мог сам сделать ни шагу. Простреленная нога и шея при каждом движении заставляли его стонать от невыразимой боли. Один из криве распорядился, и два пленных гербовика должны были нести на плечах своего раненого начальника.

По мере того, как печальная процессия подходила к замку, из толпы жмудин и жмудинок, собравшейся кругом, раздавались крики злобы и мести. Но когда показались гербовики, несущие комтура, лицо которого хорошо было известно кругом на много десятков миль, то потребовалось вмешательство воинов князя Вингалы, чтобы толпа не растерзала его на части.

Одного за другим привязывали к костру пленных. У самого низа костра были помещены земские воины из немцев, во втором ярусе костра — десять человек гербовых дворян и, наконец, почти у самой вершины, стояли среди костра шесть столбов с железными ошейниками, висящими на цепях. Эти места предназначались для господ крейцхеров, рыцарей белого плаща, доставшихся победителям во время погони от Грюнвальда, а также захваченных в замке.

На самом верху, как раз напротив площадки и особого малого костра, предназначенного для княжны-вайделотки, стоял ещё один высокий столб, к которому служители Перкунаса поднесли раненого комтура. Он окончательно обессилел, и его должны были подвесить цепями под плечи, чтобы он не повис в своём ошейнике.

Шесть рыцарей в полном доспехе, в шлемах и при оружии, но спутанные по рукам и ногам цепями, стояли теперь прикованные вокруг малого костра, несколько ниже своего начальника. Забрала их шлемов были спущены, лиц не было видно, и только жестокие ругательства, проклятия и крики бессильной злобы, перемешанные порой со словами латинских молитв, глухо раздавались из-за забрал.

Вингала торжествовал! Он мог теперь одним ударом, перед лицом всего народа, отомстить злодеям-немцам кровь и жизнь безвинно избиенных детей и отцов, он мог воздать кровь за кровь безбожным притеснителям страны. Про свою