Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

Чуть брезжило. Утренняя заря едва успела позолотить вершины дальних холмов, и синеватый пар поднимался с болотных луговин, как вдруг перед ставкой великого князя, гордо возвышавшейся среди тысяч других, более простых, показался витязь на коне, окружённый десятком всадников.

Костюм изобличал в нём русского вождя. Вспененный конь его высоко водил ребрами и шатался от усталости. Очевидно, и витязь, и его спутники сделали огромный и весьма быстрый переход.

Великий князь уже не спал. Не спал также и Ян Бельский, бывший в ту ночь на страже у ставки властителя. Он сразу узнал прибывшего и с радостным восклицанием бросился к нему на встречу.

— Откуда, князь Давид Святославович? С какими вестями?. Вот Бог посылает счастье… Куда ты скрылся после боя? — засыпал он вопросами прибывшего.

Но тот, облобызавшись с другом, не спешил отвечать на его расспросы.

— Мне необходимо немедленно видеть государя… — быстро сказал он, и в голосе его слышалось волнение. — Дело велико, и времени терять нельзя.

— Государь встал, но, кажется, молится, — заметил Бельский, — я попытаюсь… — с этими словами он приподнял легонько полы ставки. Витовт заметил это движение.

— Кто прибыл? Откуда? — спросил он Бельского. Он слышал топот лошадей прибывших.

— Князь Смоленский Давид Святославич, а откуда — не ведаю.

— Зови, — радостно воскликнул Витовт. Он сердечно любил молодого витязя, смоленцы которого много помогли в битве, а сам он отвратил удар, назначавшийся ему лично.

— Что случилось, князь? Что с тобой? На тебе лица нет, краше в гроб кладут!

Князь Давид, не говоря ни слова, бросился прямо в ноги великому князю.

— Что с тобой, сокол мой ясный? Что случилось? Говори, говори, — встревожился Витовт.

— Спаси, государь, заступись, спаси невинную, — заговорил князь Давид.

— Да говори толком, как, кого спасать? От кого?

— Невесту мою желанную. Спаси, государь. Только ты один можешь! Только ты один!

— Да от кого же спасать? Неужто немцы ещё держат её в неволе?

— Нет, государь, не от немцев, с ними мы сами поладили. Замок взят, все крыжаки перебиты или в плену. Спаси её, государь, от казни лютой, от костра, от позора!

И он с жаром, чуть не с рыданиями, передал Витовту страшный гнев отца княжны Скирмунды и бесчеловечный приговор криве-кривейто и криве, утвержденный её отцом.

— Когда, ты говоришь, костёр зажгут? — спросил Витовт. Он знал дикий языческий фанатизм своего брата Вингалы и понял, что тут медлить нельзя.

— Сегодня ровно в полдень, государь! Спаси, на тебя одна надежда, не осмелятся язычники противиться воле твоей! Спаси! — и он снова упал перед Витовтом на колени.

— Я перед тобой в долгу, князь Давид Святославич. Я, великий князь литовский, всегда честно долги платил. Ты спас мою голову от меча крыжацкого. Клянусь, что я спасу твою невесту от костра языческего.

— Эй! — крикнул он и ударил в ладоши. — Сейчас седлать дюжину лучших коней. Труби сбор! Пятьсот псковских лучников, да полста панцирных дворян идут за мной. Ты же, Ян, — обратился он к Бельскому — прими начальство над этим отрядом.

— Когда выступать, государь? — спросил Бельский с поклоном.

— Чем скорее, тем лучше. Каждая минута дорога! Ступай.

Бельский опрометью бросился к своим лучникам. Загремели, зарокотали рога и через полчаса, окружённый сотней дворян и витязей свиты и пятьюстами конными лучниками, великий князь мчался рядом с князем Смоленским к Штейнгаузенскому замку.

Глава XXII. Роковой костёр

Дорвавшись, наконец, до победы над рыцарями и захватив при помощи смолян недоступный рыцарский замок, который много лет служил немцам крепким оплотом против литовских набегов, Вингала и его жмудины дали волю своему озлоблению.

Много бессонных ночей провёл князь Вингала за последние годы, ему всё грезились планы мести против ненавистных крыжаков. К чувству родовой, с молоком матери всосанной ненависти к угнетателям родной земли, Вингалу ещё более озлобляло их бесчеловечное обращение с его родичами. Наконец, плен и позор родной дочери переполнили чашу. Князь превратился в зверя… Ни удержать, ни обуздать его было некому. Замок был в его руках.

Злодей, погубивший его дочь, хотя сильно раненный, но всё ещё живой, попал в плен. Дочь его, княжна Скирмунда, сама, вопреки его воле, объявившая себя вайделоткой, была соучастницей их злейшего врага, она нанесла бесчестие не только всему роду Кейстутовичей, но и нарушила обет девственности, данный перед изображением богини Прауримы. Она — наложница бесчестного немца, она — мать его щенка, она должна, должна погибнуть! Её преступление, её позор не могут быть смыты иначе, как всенародной казнью, и он, виновник её позора, примет казнь вместе с нею. Он умрёт, а этот замок, этот проклятый белый замок исчезнет с лица литовской земли!

Так рассуждал жмудский князь. Он знал, что он сам и судья, и исполнитель, что никто не может и не смеет теперь помешать ему исполнить его волю. Витовт далеко, князь Давид бежал, а криве-кривейто и все криве в восторге, что им удастся над княжеской преступной дочерью исполнить завет Перкунаса, сжечь её на костре за измену клятве.

Если мстить, так мстить, мстить так, чтобы память об этой мести, об этой ужасной казни и торжестве язычества на много поколений осталась в сердцах литовских, как живёт до сих пор память о Маргере Пиленском[114].

Сердце жмудского князя теперь было полно одной заботы: чтобы эта казнь вышла как можно торжественнее, чтобы возможно большее число жертв из числа злодеев-немцев было принесено во славу языческим богам.

Ни разу мысль о том, что Скирмунда приходится ему дочерью, не приходила ему в голову, ни одна мысль о кровных узах не запала в его озлобленное сердце. Она была теперь для него не более чем обыкновенной вайделоткой и должна была погибнуть на костре за преступную любовь к немцу.

По приказу князя весь его отряд превратился в дровосеков. Вокруг всего рыцарского замка застучали