Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

литовские топоры, вековые сосны и ели сотнями трещали и падали под дружными усилиями. С них обчищали ветви и, перерубив пополам, тащили и катили к самому замку. Там новые толпы жмудин схватывали их и громоздили одно на другое, заваливая ими не только весь двор замка, но стены его, ворота и башни. Князь Вингала задумал обратить весь ненавистный рыцарский замок в один громадный, небывалый, чудовищный костёр, привязать к нему всех пленных и сжечь их всех, не пощадив и дочери!

Страшный костёр рос с минуты на минуту. В промежутках между рядами бревен жмудины сыпали и забивали солому, сухие ветви, сучья и всё, что только может гореть. На самой вершине костра была устроена площадка и на ней ещё один меньший костёр, на котором должна была погибнуть княжна Скирмунда. Одно послабление, которое сделал для неё ожесточившийся отец, было то, что костёр этот был сложен из совершенно сухого леса, облит смолой и окружён вокруг массой соломы, чтобы почти мгновенно обхватить и прекратить страдания несчастной.

Довольно было бы коснуться факелом одной из куч соломы, его окружающей, чтобы огонь, пробегая по всему костру, сразу зажёг его с десяти концов.

Через день, к раннему утру, костёр был готов. Криве-кривейто, подвластные ему криве, вайделоты, тиллусоны, лингусоны и прочие служители литовских богов, а также и их помощники уже с утра во многих местах леса жгли перед уцелевшими вековыми дубами костры из дубовой коры и мелких сучьев и, распевая монотонные гимны в честь Перунаса, Сатвароса и среброкудрой Прауримы, готовились к великому торжеству язычества.

Сегодня преступная дочь князя Скирмунда и четыре пленных крыжака будут сожжены во славу литовских богов! Давно такого празднества не было.

В одной из уцелевших келий замка была заключена княжна Скирмунда. Она, казалось, окаменела в своём отчаянии со времени ужасной смерти своего ребёнка, единственного живого существа, в котором слились все силы её любви.

Он был безжалостно вырван из её рук и погиб ужасной, мучительной смертью от руки её отца, этого страшного изувера, который разбил и её жизнь, заставил и её отречься от надежды быть счастливой! Смертный приговор свой, как вайделотке, изменившей обету, она слышала уже как в тумане, смерть теперь ей казалась не казнью — величайшим благом.

Князь Давид, имя которого она шептала ежедневно, ежечасно все долгие месяцы своего тяжкого заточения в рыцарском замке оказался таким же, как и другие, увидев её невольный и незаслуженный позор: он первый бросил её, не попытался даже защищать ни её, ни ребёнка от свирепости её отца. Он был при оружии, с ним была его дружина, он мог бы попытаться! А он бежал, бежал от воображаемого позора и срама!

О, как она презирала его в первые минуты. Но потом мертвящее нравственное страдание охватило её душу — она замерла, окаменела в своём горе и, бледная, неподвижная, с остановившимися глазами, полулежала на ворохе соломы, которую бросили ей в тюрьму по приказанию криве-кривейто.

Кругом неё за стенами её кельи кипела усиленная, небывалая работа. Изуверы-язычники воздвигали громадный мавзолей, на котором она должна была погибнуть за преступление других.

Однажды вечером дверь её тюрьмы вдруг скрипнула, и старый седой криве-кривейто в своём полуофициальном костюме явился перед ней. В руках его была тройная кривуля, шкура громадного зубра прикрывала ему голову, плечи и ниспадала на ноги. При других обстоятельствах Скирмунда пала бы ниц перед высшим жрецом Перкунаса, но сейчас она не обратила ни малейшего внимания на вошедшего. Её глаза без всякого выражения были обращены в пространство.

Жрец сказал. — О ты, недостойная, нарушившая обет на служение священному огню. Завтра, чуть Сатварос дойдет до полудня, ты умрёшь на костре.

Скирмунда не выказала ни малейшего волнения при этом роковом извещении, она ранее знала, что её ожидает. Дикие крики фанатической толпы язычников, грозное проклятие отца уже предупредили её об ожидавшей участи.

— Твой сообщник погибнет вместе с тобой!

Скирмунда вздрогнула. Князь Давид, пробившись к ней, сказал ей, что комтур убит в бою. Теперь, когда она знала, что он ещё жив, жажда мести снова ожила в её сердце.

— И с ним вместе на твоем костре погибнут две дюжины треклятых немцев, взятых здесь. Ты можешь радоваться. Никогда ещё преступная вайделотка не покидала мир в таком благородном сообществе. Дорого обойдется треклятым крыжакам любовь вайделотки!

— Ты лжёшь! — воскликнула, поднимаясь с места, несчастная княжна. — Никогда княжна Скирмунда не унижалась до позора дарить свою любовь презренному немчину. А если ты, по своей слепоте, не можешь отличать обмана и насилия от свободного чувства, ступай ты прочь! Какой ты служитель богов, ты просто слепорожденный или обманщик!

— Как смеешь ты говорить так со мной?! — воскликнул взбешённый криве-кривейто, — я бы мог тебя спасти! Я бы мог упросить отца твоего смягчить твою казнь.

— Отца? — Скирмунда захохотала истерическим смехом. — У меня нет отца. Тот, у кого хватило духа убить ни в чём неповинного младенца, сына его дочери, тот не отец мне. Скажи ему, что я отрекаюсь от него, что я его проклинаю! А теперь уходи вон! Не нуждаюсь ни в пощаде, ни в твоём заступничестве.

Криве-кривейто взмахнул своей рогулей. Он был донельзя взбешён обращением княжны.

— Так слушай же, несчастная: именем великого Перкунаса-громовержца, именем Сатвароса, сверкающего над миром, проклинаю тебя и в сей жизни, и будущей, да не увидишь ты страны восточной, да не взберешься ты на гору блаженства, да погрузишься ты в вечную тьму!

— Ступай вон, злой старик! — воскликнула Скирмунда, — помни, что только уважение к твоим летам удерживает меня нанести тебе оскорбление, ступай вон, или я за себя не ручаюсь! — княжна вскочила с места, обломок кирпича виднелся в её сильной, мускулистой руке. Глаза её пылали, ещё мгновение — и она раздробила бы им голову непрошенного гостя.

Бормоча проклятия, старый криве-кривейто спиной вышел из кельи.

Княжна в изнеможении снова повалилась на солому, а через несколько минут, её лицо снова застыло в выражении тупого отчаянья.

Ночь подползла мрачная, тревожная. Давно уже в лесных чащах, при свете костров, пировали литвины, перепившись