Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

— Этот приказ отменён его величеством королём! — решительно отозвался Сулимчик.

— Быть не может? Когда? — вспыхнул Витовт.

— Не знаю, ставя на стражу, мне это передал сам краковский пан.

— Вот как, — проговорил тихо Витовт, — ну так ты сам скажи, от моего имени королю, когда он кончит молиться, что я, великий князь литовский, получил важные известия и немедленно выступаю со своим войском к Мариенбургу.

Сулимчик вспыхнул.

— Но ваша светлость, его величество король и вся Рада решили вчера на военном совете, что выступление через три дня.

— То решила ваша Рада, а то решаю я, государь Литвы и Руси, со своей собственной радой — через два часа поход! Так и доложи.

Витовт гордо вышел, оставив Сулимчика и двух его товарищей в остолбенении. Они не знали, что делать. Вход в часовню был строжайше возбранён, когда король слушал обедню. Порой она затягивалась до полудня, а литовцы выступали немедленно, вопреки постановлению великой Рады.

Надо было на что-либо решиться. Они все трое были вчера на Раде и знали, что решено было не пускать литовцев вперёд, а теперь это главное постановление нарушалось.

Сулимчик, смелее других, хотел было взойти в часовню, но, вспомнив строжайший наказ «краковского пана», остановился на полпути.

Между тем, из литовского лагеря, словно вой стаи волков, стали доноситься звуки рогов. Шум медленно рос. Весь лагерь был на ногах, а Ягайло всё молился. Из часовни доносилось пение ксендза и трёх клириков да звон бубенчиков, пришитых к ризам священнослужителей; очевидно, вторая обедня началась вслед за первой, без перерыва.

Вдруг из-за полога походной часовни показалась голова Олесницкого, королевского секретаря.

— Что там за шум в стане? — спросил он шёпотом у Сулимчика.

— Важные вести: великий князь Витовт выступает со своими литвинами к Мариенбургу.

— Как выступает? Быть не может, ведь он знает решение панов Рады!

— Он сейчас был здесь, хотел видеть его величество короля, я не смел ослушаться наказа светлейшего пана краковского. Он уехал больно гневен…

— Збигнев! — послышался из-за полога голос самого Ягайлы. — Как смеешь ты мешать мне слушать обедню?

Олесницкий бросился к королю. Он хотел тотчас доложить ему об уходе войска Витовта, но король был снова так занят молитвой, что только указал ему на место рядом с собой на скамье и продолжал шептать слова латинской молитвы, даже не понимая их содержания.

Эктения кончилась. Между двумя возгласами патера король соблаговолил обратиться к своему секретарю с коротким вопросом: что случилось?

Олесницкий быстро, но точно передал то, что узнал от Сулимчика.

Король, казалось, не придал никакого значения этому известию, он продолжал молиться и бить земные поклоны. Глаза его, устремлённые к алтарю, казались исполненными самого высокого религиозного фанатизма.

Обедня кончилась. Не торопясь, приложился король к кресту и ленивой походкой вышел из каплицы. У самых сеней, или, вернее, первой палатки, служившей преддверием походной церкви, стояли несколько человек высших воинских начальников польского войска. Большинство их собралось, чтобы получить распоряжения как действовать теперь в виду ухода Витовта и его войска.

Многие, и в том числе сам Зындрам Мошкович, были того мнения, что надо во что бы то ни стало удержать или даже вернуть литовцев, и с этой целью выстроили часть своих знамён в боевой порядок.

Но вот вышел король. Он шёл, потупившись, словно не обращая ни на кого внимания. Вдруг он остановился в нескольких шагах от главнокомандующего.

— Зындрам! — совершенно спокойно и естественно проговорил он. — Вели трубить сбор. Через час мы выступаем.

— Куда, государь? — невольно воскликнул Зындрам.

— А во след за моим братом и союзником, под Мариенбург, не давать же литовцам и Руси одним сорвать ветку победы.

— Всем войскам прикажешь выступать, государь? — спросил престарелый герой, который и вчера на раде отстаивал необходимость немедленного наступления.

— Неужели ты думаешь, мой храбрый Зындрам, что я захочу лишить какое-либо из моих знамён доли добычи, от этого похода? Однако, время не ждёт, прикажи трубить сбор.

— Но, ваша королевская милость, — осмелился заметить Збигнев Олесницкий, — решение панов Рады…

— А, паны Рады… Хорошо, — отозвался король. — Если они хотят дольше праздновать победу, никто им не мешает оставаться здесь ещё хоть месяц, а я выступаю.

С этими словами, сделав общий полупоклон всем присутствующим, король гордо направился к своей ставке.

Все остолбенели. Никогда королевское мощное «слово» не было произнесено так определенно. Тихий и уклочивый в своих спорах с панами Рады, Ягайло показал себя вполне королём. Оставалось только покориться его веленьям.

Гулко звучали трубы по польскому лагерю. Они трубили сбор. Слово «поход» слышалось всюду, это известие для большинства было большой неожиданностью. Все думали, что страшным поражением поход против нёмцев уже окончен, что, прождав ещё неделю-другую, земское войско будет распущено — и вдруг поход.

Литовское войско имело перед польским всего два часа перехода, так что польские передовые отряды шли непосредственно вслед за литовскими обозами.

Витовт, находившийся постоянно во главе своих войск, разумеется, был извещён об этом обстоятельстве. Он нисколько не удивился перемене, а только мысленно похвалил энергию и распорядительность Ягайлы.

До Мариенбурга было не больше трёх дней усиленных переходов, а Витовт, решившийся только под стенами этой столицы рыцарства договариваться о мире, шёл без днёвок, чтобы не быть настигнутым и остановленным своими союзниками поляками.

После известного заседания Рады он начал относиться к ним уже гораздо с меньшим доверием, чем прежде.

Нагруженные хорошей добычей и пленными, которых не успели ещё разослать по внутренним городам, поляки на втором же переходе отстали от лёгких литовских дружин, и к третьему дню расстояние меж ними настолько увеличилось, что паны Рады сами стали торопить Зындрама походом.

Последний привал литовцев был всего в 5-ти милях от Мариенбурга и в таком же расстоянии от только что взятого жмудинами и смолянами рыцарского замка Штейнгаузена.