Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

что Седлецкий в первую минуту по уходе старика счёл всю эту сцену за сон, или видение, но один из мечей, именно тот, который он должен был выбрать для себя, был в его руках и это ощущение возвратило его к действительности.

Он отчасти понял операцию, которую произвёл старый слуга над одним из мечей: сталь была откалена и должна была изменить при сильном ударе. Следовательно, оружие было подложное, бесчестное. Но ведь и клевета было тоже делом не похвальным. Две подлости, две подлости, а если узнают, а если догадаются! — мысленно говорил он сам с собой. — Но разве могут меня обвинить? Мечи не мои, только вчера получил я их в добычу!

Несколько раз ещё врождённая честность старалась бороться против затеваемой подлости, но практичность и полная безнаказанность были так заманчивы, что пан Седлецкий задремал, не выпуская из рук меча, чтобы как нибудь не перемешать его с другим в ночной темноте.

Он уснул, но страшный мучительный сон тотчас сковал его в свои ледяные объятия. Ему ясно, со всеми подробностями и так живо, словно наяву, представился завтрашний бой. Громадная рыжая бородатая фигура чешского рыцаря бросалась на него, в мгновение ока свергала его на землю и, поставив колено на грудь, требовала признания в клевете.

И то же видение повторялось несколько раз. И всякий раз конец был один и тот же — позор на всю польско-литовскую рать.

Светало. Стан ещё спал, только сторожевые ратники перекликались между собою. Кони фыркали у коновязей. В стане маркитантов, приютившихся теперь под группой дубов, росших среди самого центра боя, начиналось движение. Прислуга убирала и очищала столы, заваленные остатками вчерашней попойки и покрывала их скатертями. Вокруг этих импровизированных винных лавок прямо на земле, полузакрытые в траве, валялись, словно трупы, тела пьяниц, бражничавших целую ночь и не имевших силы вернуться к своим шатрам. Большинство их было из наёмных солдат, из тех «дешевых людей», которых так чуждались представители польского земского войска, но атаке которых в критический момент боя они обязаны были победой.

Вчера вечером они получили своё жалованье и свою долю добычи и весело спускали то и другое то в кости, то в орлянку. Они рисковали своей жизнью за гроши и ставили теперь их ребром. Только утомление да ночная тьма прервали их оргию, но с рассветом она должна была начаться снова, чтобы продолжаться без перерыва до полуночи или до проигрыша последнего гроша.

Первые лучи солнца скользнули по затуманенным полям и лугам и весело заиграли по лёгким облачкам, плывшим по яркой лазури неба. Стада хищных птиц закружились над местом побоища, отыскивая в траве ещё не убранные трупы. Да и кому было очень заботиться об этом? Торжествующие победители подобрали своих. Да часть врагов, лежащих вместе, братская могила, выкопанная пленными вблизи Танненберга, скрыла под высоким холмом.

Татары собрали своих очень усердно, но многих не могли досчитаться. В момент первого разгрома их орды многие бежали в паническом страхе и ещё не возвращались.

Рыцари — но кому о них было заботиться. Кроме отвращения и ненависти, они не возбуждали ничего не только во врагах, но в собственных подданных и союзниках — поморянах, хельминцах и даже немецких горожанах, насильно приведённых на поля Грюнвальда.

Кто не был взят в плен, давно уже ограблен или татарами или своими же кнехтами и теперь чернеющими трупами, нагие и забытые, лежали и граф, и барон, и грозный комтур рядом со своим рабом или смердом. Их забыли люди, но не забыли чёрные птицы, зловещим карканьем созывавшие свою чёрную братию на невиданный кровавый пир.

От дальней танненбергской церкви послышался звон колокола, призывавший к заутрене. В лагере начиналось движение. Несколько десятков рабочих под надзором обоих приставов, «у поля» обносили кольями и цепями большой круг в тридцать саженей для поединка[111]. Благо — цепей было много разыскано в обозе рыцарском, их решено было употребить вместо мочальных или пеньковых канатов, обыкновенно употреблявшихся в таких случаях.

Заслышав звон церковного колокола, со всех концов стана к церкви потянулись молящиеся. На этот раз их собралось гораздо больше обыкновенного — всех манило любопытство посмотреть «поле», весть о котором разнеслась ещё с вечера по всему лагерю.

Проснулся и Седлецкий. Полоска дневного света, пробившегося сквозь полог шатра, резанула ему глаза. Он быстро приподнялся на ложе и с тревогой обвёл взором вокруг себя. Сновидение, или, вернее, кошмар, были ещё так живы, что действительность казалась только продолжением сна. Меч, с вечера так и замерший в руке Седлецкого, казалось, ещё больше подтверждал эту уверенность. Только совсем очнувшись и оглядевшись кругом, Седлецкий опомнился. Все происшествия вчерашнего дня — вызов, поручители и, наконец, колдовство Хмыря над мечами, — припоминалось ему отчетливо.

Под впечатлением первого чувства гадливости он отбросил от себя меч, бывший всю ночь в его руке, и быстро начал одеваться. Он не звал слугу. Ему противен был вид старого литвина. Он боялся на его лице прочесть укор своей совести, но старый Хмырь, услыхав шорох в палатке господина, сам, без зова, взошёл к нему и молча стал подавать одну за другой принадлежности туалета.

Увидав брошенные на ковёр мечи, он поднял их, старательно осмотрел и повесил на прежнее место над изголовьем. Полоска, сделанная восковой свечей на блестящем клинке меча, была довольно заметна при дневном свете. При желании, ошибиться мечами было невозможно.

Седлецкий одевался словно на бал или большое пиршество, в лучшие вещи своего гардероба — серый бархатный колет с малиновыми выпушками стягивал его стройную талию. Жёлтые сафьянные сапоги с серебряными пряжками, надетые поверх вплотную обтянутых серых шёлковых брюк с буффами, довершали его костюм. Надеть оружие, по обычаям шляхты, он должен был уже на самом месте боя.

Он был уже совсем готов, когда от Танненбергской церкви послышался троекратный сигнал рога, призывающего поединщиков к священному полю суда Божия.

Приказав своим конюхам, одетым к случаю в лучшее платье, нести вслед за собой кирасу, шлем, колонтари и присланные ещё с вечера Туганом-мирзой наручники, Седлецкий вышел из ставки, одетый франтовски, в больших перчатках с крагами, но безоружный. Мальчик лет пятнадцати, сын его старосты, одетый пажом, нёс за