Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина - Владимир Набоков

См. рифмованное переложение «ЕО», сделанное князем Владимиром Барятинским в «Пушкинском сборнике» (С.-Петербург, 1899):

Onéguine, autrefois plus belleEt, certes, plus jeune j'étais.

Ср. у Пушкина в «Цыганах», строки 170–71:

А девы… Как ты лучше ихИ без нарядов дорогих…

13 Вы были правы предо мной. Т. е. «ваше отношение ко мне было правильным». Идоматически можно выразить так: «Вам не в чем передо мной виниться».

XLIV

   «Тогда — не правда ли? — въ пустынѣ,   Вдали отъ суетной Молвы,   Я вамъ не нравилась... Что жъ нынѣ 4 Меня преслѣдуете вы?   Зачѣмъ у васъ я на примѣтѣ?   Не потому ль, что въ высшемъ свѣтѣ   Теперь являться я должна; 8 Что я богата и знатна;   Что мужъ въ сраженьяхъ изувѣченъ;   Что насъ за то ласкаетъ Дворъ?   Не потому ль, что мой позоръ12 Теперь бы всѣми былъ замѣченъ,   И могъ бы въ обществѣ принесть   Вамъ соблазнительную честь?

1 Тогда — не правда ли? Тут обычная сложность, связанная с необходимостью передать галльскую конструкцию: «Jadis — n'est-ce pas?».

1 в пустыне. Я уже касался этого галлицизма. В устах Татьяны он приобретает романтический оттенок.

Самая прекрасная метафора такого рода из всех мне известных — изумительное описание березы у Сенанкура («Оберман», письмо XI): «Я люблю березу… трепет ее листвы, всю ее трогательную простоту и лежащую на ней печать одиночества» <пер. К. Хенкина>.

6–14 Мы помним, что Татьяна читала «Дельфину» мадам де Сталь (письмо Дельфины некоему Леонсу с предложением расстаться), ч. IV, письмо XX: «Задумайтесь о том, не пленено ли ваше воображение определенного рода престижем… который [окружая меня]… дает некоторые выгоды в свете…»

Однако «соблазнительную» (ж. род, вин. пад.) означает и «скандальную», и Пушкин тут, несомненно, вспоминает «Бал» Баратынского, строки 68–70:

Не утомлен ли слух людейМолвой побед ее бесстыдныхИ соблазнительных связей?

Ср.: Гёте, «Вертер» (в переводе Савеленжа, с. 234, Шарлотта, жена Альберта, адресуясь к Вертеру, который стал ей «бесконечно дорог»): «Почему, Вертер, то должна быть я, именно я, которая принадлежит другому? Боюсь, о как я боюсь, что эта вот невозможность обладать мною и сделала ваши желанья такими пламенными!».

9 изувечен. Это сильное слово в устах романтической героини. Мы так и не узнаем, какие шрамы были у князя N. Нам известно, что он был толст; позвякиванье шпор и величественная осанка заставляют предположить, что с ногами у него все было в порядке. Быть может, он потерял руку?

10 Что нас за то ласкает Двор? Лексически и синтаксически означает благосклонность первых лиц империи. В отдельном издании главы (1832) эта строка читалась: «Что милостив за то к нам Двор». Пушкин исправил ее, по-моему, из-за того, что получалось неблагозвучное «окнам» (дат. пад., мн. ч.).

XLV

   «Я плачу... если вашей Тани   Вы не забыли до сихъ поръ,   То знайте: колкость вашей брани, 4 Холодный, строгій разговоръ,   Когда бъ въ моей лишь было власти,   Я предпочла бъ обидной страсти   И этимъ письмамъ и слезамъ. 8 Къ моимъ младенческимъ мечтамъ   Тогда имѣли вы хоть жалость,   Хоть уваженіе къ лѣтамъ...   А нынче! — что къ моимъ ногамъ12 Васъ привело? какая малость!   Какъ съ вашимъ сердцемъ и умомъ   Быть чувства мелкаго рабомъ?

1–2 Странные слова. Когда же она была его Таней? Такое чувство, что княгиня N. снова подпала под власть романов, которые читала в девичестве, — в них было принято, чтобы юные девы адресовались к своим корреспондентам: «твоя Юлия», «ваша Коринна» и т. п. — причем не только подписываясь. Быть может, автор исходил из мысли, что читателю запомнилась глава Четвертая, XI, и тем самым создается иллюзия логичности здесь уменьшительного имени.

8–10 К моим младенческим мечтам / Тогда имели вы хоть жалость, / Хоть уважение... Очень изящная игра с эмоциональным переходом от повторяющегося чувствительного «м» к нарастающему жесткому «ж», — так, словно бы после шептанья и вздохов ноздри нашей дамы стали подергиваться от гнева, выражая несколько аффектированное презрение.

14 чувства мелкого. «D'un sentiment mesquin».

XLVI.

   «А мнѣ, Онѣгинъ, пышность эта,   Постылой жизни мишура,   Мои успѣхи въ вихрѣ свѣта, 4 Мой модный домъ и вечера́,   Что въ нихъ? Сейчасъ отдать я рада   Всю эту ветошь маскарада,   Весь этотъ блескъ, и шумъ, и чадъ 8 За полку книгъ, за дикій садъ,   За наше бѣдное жилище,   За тѣ мѣста, гдѣ въ первый разъ,   Онѣгинъ, видѣла я васъ,12 Да за смиренное кладбище,   Гдѣ нынче крестъ и тѣнь вѣтвей   Надъ бѣдной нянею моей...

XLVII

   «А счастье было такъ возможно,   Такъ близко!... Но судьба моя   Ужъ рѣшена. Неосторожно, 4 Быть можетъ, поступила я:   Меня съ слезами заклинаній   Молила мать; для бѣдной Тани   Всѣ были жребіи равны... 8 Я вышла замужъ. Вы должны,   Я васъ прошу, меня оставить;   Я знаю: въ вашемъ сердцѣ есть   И гордость, и прямая честь.12 Я васъ люблю (къ чему лукавить?),   Но я другому отдана;   Я буду вѣкъ ему вѣрна.» —

5–6 Ср. в романе Руссо (сцена из ч. III, письмо XVIII от Юлии к Сен-Пре) описание отца Юлии барона д'Этанжа, который весь в слезах, на коленях умоляет дочь выйти за богатого поляка. (Со стороны сугубо литературной, подобные сцены в романах преследуют единственную цель снять с благородной героини даже тень подозрения, что ею могут двигать корыстные мотивы, когда она, в сердце своем сохраняя верность первому возлюбленному, этому жалкому скитальцу, выходит замуж за господина с солидными деньгами или положением в обществе).

12 Я вас люблю (к чему лукавить?) Ср. последнее письмо Юлии де Вольмар к Сен-Пре в заключительной части романа Руссо, когда она признается, что любит его (ч. VI, письмо XII): «Да и что мне бояться сказать то, что я чувствую?»

13–14 Но я другому отдана; / Я буду век ему верна. Ср. «Юлия», ч. III, письмо XVIII (от Юлии к Сен-Пре): «Связанная нерасторжимыми узами с судьбою супруга… я вступаю на новую стезю жизни, которая оборвется только с моей смертью». И далее: «уста мои и мое сердце… обещают [покорство и неукоснительную верность тому, кто избран мною в супруги]. Я… не пренебрегу [этим обетом] до смертного часа».

Не может возникнуть сомнения в том, что Пушкин стремился представить решение княгини N. как окончательное, но удалось ли ему это?

На девяносто девять процентов аморфная масса комментариев, отмеченных чудовищным воздействием «идейной критики», которая более ста лет уродовала пушкинский роман, состоит из страстных патриотических восхвалений добродетельности, воплотившейся в Татьяне. Вот она, с энтузиазмом твердят журналисты типа Белинского — Достоевского — Сидорова, вот истинная русская женщина с ее чистыми помыслами, открытой душой, сознанием долга, альтруистическими порывами и героизмом. На самом деле, француженки, англичанки и немки из любимых Татьяной романов были ничуть не менее чистосердечны и высокоморальны; пожалуй, они даже превосходили ее в этом отношении, так как рискуя разбить сердце восторженных почитателей «княгини Греминой» (как окрестили княгиню N. два высокоумных сочинителя, которые состряпали либретто оперы Чайковского), я нахожу нужным заявить, что ее ответ Онегину отнюдь не содержит тех примет торжественного последнего слова, которые в нем стараются обнаружить толкователи. Заметьте, какая интонация преобладает в XLVII, как вздымается грудь, как сбивчива речь, сколько здесь переносов — тревожных, пронзительных, трепещущих, чарующих, почти страстных, почти обещающих (строки 1–2, 2–3, 3–4, 5–6, 6–7, 8–9, 10–11): настоящий пир переносов, увенчиваемый признанием в любви, от которого должно было радостно забиться сердце искушенного Евгения. И после этих захлебывающихся двенадцати строк — что в конце? Пустое, формальное завершение, вариация избитого «отдана — верна»: неотступная добродетель с ее вечными прописями!