Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина - Владимир Набоков

Кроме того, были хорошие отзывы о «Думах» Рылеева и о стихотворениях Пушкина, Баратынского, Кюхельбекера, Дельвига, Языкова и Козлова в различных журналах.

В литературном альманахе Дельвига «Северные цветы на 1825 год», вышедшем в свет к Рождеству 1824 г., Онегин мог обнаружить фрагмент в четыре строфы (глава Вторая, VII–X), описывающий чистую душу юного идеалиста, чья жизнь была оборвана его рукой четыре года назад (14 янв. 1821 г.).

В последнюю неделю февраля 1825 г., приобретя главу Первую, он, улыбаясь, — не то снисходительно, не то с ностальгией — прочел бы о себе, Каверине, Чаадаеве, Катенине и Истоминой, когда старинный его приятель принимается любовно вспоминать свою безалаберную юную жизнь в 1819–20 гг.

Примерно в ту же пору (начало 1825 г.) он мог бы найти в трех первых номерах «Сына Отечества» за тот год ядовитую критику Булгарина, разбирающего тома X и XI карамзинской «Истории государства Российского» (Булгарин считал, что Карамзин несправедливо изображает царя Бориса Годунова злодеем).

9 альманахи, и журналы. Основными литературными журналами и сборниками, которые именовались альманахами (отличаясь от журналов главным образом тем, что выходили нерегулярно, иногда в качестве «ежегодников», имеющих сходство с антологиями карманного формата), в 1824–25 гг. были «Мнемозина» (изд. Одоевский и Кюхельбекер), «Северные цветы» Дельвига, булгаринское театральное обозрение «Русская Талия» и др. Альманах, который сейчас у меня в руках, — «Полярная звезда», «карманная книжка на 1824-й год для любительниц и любителей российской словесности, изданная А. Бестужевым и К. Рылеевым, С.-Петербург, 322 страницы, с иллюстрациями».

Понятие «альманах», как оно употреблялось в России, обозначая более или менее регулярно выходящие сборники новых литературных произведений, стало общепринятым с выходом в 1796 г. альманаха «Аониды», изданного Карамзиным в подражание знаменитому французскому «Almanach des Muses», который выходил с 1764 по 1833 г. и представлял собой «recueil» <«сборник»> тут же всеми забываемых (хотя было и несколько выдержавших испытание временем) стихотворений.

Среди журналов (литературных обозрений, еженедельников, ежемесячиков, ежеквартальников) в 1824–1825 гг. можно отметить «Вестник Европы», «Новости литературы» и «Сын Отечества». Наибольшим успехом пользовались булгаринская «Северная пчела» и журнал Полевого «Московский телеграф», выходивший раз в две недели. Последний публиковал в 1830 г. неприязненные отзывы о Пушкине (см., например, резкую статью Полевого о главе Седьмой в № 5). В «Северной пчеле» на протяжении 1824–25 гг. Булгарин восхвалял Пушкина, по разным поводам упоминая его стихотворения. Полная перемена тона происходит лишь в 1830 г.; в № 5 за этот год Булгарин, касаясь стихотворения Пушкина «Мая 26, 1828» <«Дар напрасный, дар случайный..»>, все еще признает «гениальное вдохновение» нашего поэта, но уже в № 30 (12 марта 1830 г) Булгарин печатает статейку под заглавием «Анекдот» с грубыми нападками на Пушкина, а вслед за тем яростно набрасывается на главу Седьмую в № 35 (22 марта 1830 г.) и № 39(1 апр. 1830 г.).

Пушкин писал шефу корпуса жандармов генералу Бенкендорфу (граф Александр Бенкендорф, 1783–1844) 24 марта 1830 г. из Москвы: «Г-н Булгарин, утверждающий, что он пользуется некоторым влиянием на вас [Булгарин был политическим агентом], превратился в одного из моих самых яростных врагов из-за одного приписанного им мне критического отзыва…».

Правда, «Литературная газета» Дельвига, в которой главную роль играл Пушкин, напечатала резкие критические разборы двух очень посредственных, но популярных романов Булгарина (нравоучительно-сатирического «Ивана Выжигина», 1086 с., и исторического романа «Димитрий Самозванец», 1551 с.), опубликованных соответственно в марте 1829 г. и в марте 1830 г.; особенно убийственной была неподписанная статья Дельвига («Литературная газета», № 14, 1830), которую Булгарин счел вышедшей из-под пера Пушкина; но особой причиной, спровоцировавшей булгаринские выпады, стала ходившая в списках эпиграмма Пушкина (написана в феврале 1829 г.). Вот она:

Не то беда, что ты поляк:Костюшко лях, Мицкевич лях!Пожалуй, будь себе татарин, —И тут не вижу я стыда;Будь жид — и это не беда;Беда, что ты Видок Фиглярин.

Имеется в виду Франсуа Эжен Видок (1775–1857), глава французской тайной полиции, чьи поддельные «Мемуары» пользовались такой огромной популярностью в 1828–29 гг. «Фиглярин» — от «фигляр» («шут»), рифмуется с фамилией адресата эпиграммы.

Булгарин, проявив смелость, напечатал эту эпиграмму без подписи в «Сыне Отечества», XI, 17 (26 апр. 1830 г), с. 303, добавив такое примечание: «В Москве ходит по рукам и пришла сюда [в С.-Петербург] для раздачи любопытствующим эпиграмма одного известного поэта». Булгарин изменил два последних слова, поставив вместо них «Фаддей Булгарин», после чего текст стал звучать как прямое личное оскорбление.

«Анекдот» (с подзаголовком «Из английского журнала») сообщает, в частности:

«Путешественники гневаются на нашу старую Англию (Old England), что чернь в ней невежливо обходится с иноземцами и вместо бранных слов употребляет название иноземного народа [возможно, намек на то, что „bugger“ — педераст — произведено от „Bulgar“ — болгарский]… В просвещенной Франции [где] иноземцы, занимающиеся Словесностью, пользуются особенным уважением туземцев… появился какой-то Французский стихотворец, который, долго морочив публику передразниванием Байрона и Шиллера (хотя не понимал их в подлиннике), наконец упал в общем мнении, от стихов хватился за Критику…».

И далее «Анекдот» рассказывает, что этот наглец очернил благородного писателя германского происхождения, завершая выпад против Пушкина упоминанием о том, что сей «француз»— ничтожный виршеплет, «у которого сердце холодное и немое существо, как устрица», да вдобавок он еще пьяница, доносчик и нечист на руку за карточным столом[80].

12 такие мадригалы. Хотя, как правило, первые большие поэмы Пушкина «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан» вызывали восторженные отклики критиков, нашлось несколько непримиримых противников, и среди них озлобленно консервативный Михаил Дмитриев, — в «Вестнике Европы» № 3 (13 февр. 1825 г.) он отказывал Пушкину в настоящем поэтическом даровании, утверждая, что «стихи, которые с таким жаром называют музыкою, для потомства и даже для современников не значат почти ничего».

XXXVI

   И что жъ? Глаза его читали,   Но мысли были далеко;   Мечты, желанія, печали 4 Тѣснились въ душу глубоко.   Онъ межъ печатными строками   Читалъ духовными глазами   Другія строки. Въ нихъ-то онъ 8 Былъ совершенно углублёнъ.   То были тайныя преданья   Сердечной, темной старины,   Ни съ чѣмъ несвязанные сны,12 Угрозы, толки, предсказанья,   Ильдлинной сказки вздоръ живой,   Иль письма дѣвы молодой.

В произведении, автор которого, как правило, прилагает все старания к тому, чтобы его образы оставались в границах принятого, имеющего рациональное объяснение, не слишком необычного, «déjà dit» <«знакомого»> (хотя русское слово придает привычным ходам мелодическую новизну), строфы XXXVI и XXXVII выделяются как нечто весьма своеобразное. Сами слова могут поначалу обманывать, так как кажутся рутинным повторением формул, с которыми мы успели сжиться, читая «ЕО», — «мечты», «желания», «преданья», — как и хорошо знакомых эпитетов: «тайные», «забвенные» и пр. Однако очень быстро внутренним зрением и слухом мы начинаем распознавать другие цвета и звуки. Элементы вовсе не новы, но их соединение чудесно преобразует смысл.

Перевести строфу непросто. «И что ж?», с которого начинается первая строка, это не «Eh, bien, quoi? Tué» («Ну, что ж? убит») Зарецкого (глава Шестая, XXXV, 4) или риторический прием повествователя в сне Татьяны («…и что ж? медведь за ней», глава Пятая, XII, 14).

Есть какая-то иррациональная суггестивность, что-то гипнотическое и непостижимое в словах «тайные преданья сердечной, темной старины», где две великие романтические темы — образы, рожденные народным воображением, и откровения сердца — сливаются в нечто единое по мере того, как для Онегина, впадающего в усыпленье, наступает одно из тех состояний, когда слегка сдвинуты все смысловые уровни и неясный мираж размывает контуры как бы случайно набегающих мыслей. Особенно замечательны своей загадочностью «угрозы, толки, предсказанья»: какие именно угрозы — недобрые предзнаменования? грозные предвестья судьбы? и что это за толки — просто слухи или, возможно, разгадываемые странные письмена на полях жизни? а предсказанья — те же ли самые по своему характеру, что так чудесно соединили сон Татьяны с ее именинами? «Вздор живой» строки 13 вызывает в памяти те еле различимые голоса, которые, когда начинаешь задремывать, принимаются нашептывать тебе занимательную чепуху; и в заключительной призматической строке чудесным образом оживает единственное письмо Татьяны Онегину. Следующая строфа содержит образы, относящиеся к числу самых оригинальных в романе.