Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны) - Борис Фрезинский

Единственные известные нам строки Ильи Григорьевича, обращенные к Н. Я., написаны 31 декабря 1966 года на фотокарточке с воспроизведением картины Пиросмани (Эренбург рассылал такие открыточки многим друзьям, поздравляя их с наступающим и, как оказалось, его последним Новым годом): «Дорогая Надя, с Новым годом! Приходи! И. Эренбург. Целую Люба»[1574].

В середине августа 1967 года на даче во время работы над седьмой книгой «Люди, годы, жизнь» у Эренбурга случился инфаркт. 17 августа Н. Я. писала в Москву Шаламову: «Меня ужасно беспокоит Илья Григорьевич. Как он? Напишите, что знаете»[1575], а уже в ее письме Шаламову 6 сентября была такая фраза: «Приехали мы раньше, чтобы быть на похоронах»… На похоронах Ильи Григорьевича 4 сентября я в первый и единственный раз видел Надежду Яковлевну… Потом она вспоминала о толпах, которые пришли проститься с писателем, и о том, что в толпе были «хорошие человеческие лица. Это была антифашистская толпа, и стукачи, которых массами нагнали на похороны, резко в ней выделялись. Значит, Эренбург сделал свое дело, а дело это трудное и неблагодарное…»[1576].

Даря Л. М. Козинцевой вышедшую уже после смерти Эренбурга книгу Мандельштама «Разговор о Данте», Н. Я. надписала ее так: «Любе Эренбург — эту книжку, за выход которой так боролся Илья Григорьевич. Н. Мандельштам»[1577].

Осталось привести две телеграммы, посланные в годовщину смерти Эренбурга (1 сентября 1968 года из Вереи: «Мыслями и душой с вами дорогая Любочка = Лена Надя Евгений Яковлевич») и в последний день рождения Л. М. Козинцевой (30 июня 1969 года: «целуем поздравляем Любочку = Лена Надя Евгений Яковлевич»).

В заключение приведем свидетельство Б. А. Слуцкого о лежавшем с инфарктом Эренбурге: «Всего лишь за день до смерти он назвал Цветаеву и Мандельштама как самых близких, самых личных, самых пережитых им поэтов»[1578]. А в воспоминаниях Слуцкий об этом же написал так:

«Во время последней нашей встречи, состоявшейся за сутки до его смерти, мы не писали списков (любимых поэтов[1579]. — Б.Ф.), но разговор о поэзии и поэтах возник. Я хорошо помню, как И. Г. сказал:

— Для меня лишь Марина и Мандельштам. Хотя я понимаю, что значение Пастернака больше. — Кажется, он сказал: конечно, больше. Разговор шел о любимых современных поэтах»[1580].

VI. Роман Якобсон и Илья Эренбург[**]

(Верная дружба)

«Мой старый друг» — так пишет в мемуарах Илья Эренбург о лингвисте и литературоведе Романе Осиповиче Якобсоне (1896–1982)[1582]. Их дружба имеет четкие временные границы: 1923 (первая встреча в Берлине) — 1967 (год смерти Эренбурга). Интервал огромный, если учесть апокалипсические события, которые он вмещает, географию перемещений героев этих заметок, обстоятельства их судеб и даже, начиная с некоторого момента, гражданскую принадлежность их различным, если не сказать противоборствующим, политическим мирам. Они встречались в Берлине, Праге, Брно, Париже, в 1946-м — в Нью-Йорке, после 1953-го — Москве. В 1923–1932 годах общение было частым и легким, по-семейному тесным, потом — более редким, от случая к случаю, но неизменно сердечным.

Здесь нелишне будет вспомнить также, что еще в сдвоенном № 1–2 журнала «Вещь», который в 1922 году начал издаваться в Берлине под редакцией Эль Лисицкого и Эренбурга (ведавшего литературной частью журнала), было перепечатано из петербургского «Книжного угла» письмо Виктора Шкловского, адресованное Роману Якобсону, с такими словами: «Возвращайся. Настало новое время, и каждый должен хорошо обрабатывать свой сад. Лучше чинить свою дырявую кровлю, чем жить под чужой». Правда, когда в начале апреля номер журнала вышел, сам Шкловский находился уже в Финляндии, бежав 14 марта из Петрограда от разыскивавших его чекистов…

Ограничив себя в мемуарах «Люди, годы, жизнь» повествованием лишь об ушедших людях (исключение — портретные главы, посвященные Пикассо, Неруде, Савичу и — после некоторых колебаний — Шагалу), Эренбург открывает главу, посвященную чешскому поэту Витезславу Незвалу, емким выразительным портретом Романа Якобсона, которому обязан был знакомством с Прагой, с поэтами и художниками чехословацкого авангарда. Так можно написать только о человеке, которого хорошо знаешь:

«Роман был розовым, голубоглазым, один глаз косил; много пил, но сохранял ясную голову, только после десятой рюмки застегивал пиджак не на ту пуговицу. Меня он поразил тем, что все знал — и построение стиха Хлебникова, и старую чешскую литературу, и Рембо, и козни Керзона и Макдональда. Иногда он фантазировал, но, если кто-либо пытался уличить его в неточности, улыбаясь, отвечал: „Это было с моей стороны рабочей гипотезой“. Роман Якобсон начал меня уговаривать съездить в Прагу, соблазнял и домами барокко, и молодыми поэтами, и даже моравскими колбасами (он любил поесть и начинал полнеть, хотя был очень молод)»[1583].

В то время, когда писалась книга «Люди, годы, жизнь», Якобсона уже пускали в СССР, но в массовых изданиях о нем писать не дозволялось: и, чтобы не вызвать дополнительных цензурных придирок (их хватало и без того), Эренбург, как он это умел делать, рассказывая о Якобсоне, сослался на хрестоматийный стих Маяковского «Товарищу Нетте» — визитную карточку и охранную грамоту «Ромки Якобсона» в СССР.

Эрудиция Якобсона потрясала Эренбурга, однако она его не стесняла, как, скажем, познания Тынянова:

«Юрий Николаевич во время первых встреч меня смущал: я был самоучкой с огромными провалами в познаниях <…>. Вместе с тем я был задорен, искал новую форму романа, отрицал то, что защищал годом раньше, и вот Тынянов <…> неизменно учтивый, даже в злых репликах, — меня стеснял, порой страшил»[1584].

Дело, видимо, не в неучтивости Якобсона, а в его открытости и — в еще большей степени — в совпадении привязанностей в поэзии (упомянем изумление Эренбурга перед Хлебниковым, восхищение — несмотря на подчас резкие политические расхождения — Маяковским и пылкую любовь к Пастернаку), в общности политических оценок и житейских увлечений. Все это помогло Эренбургу сразу же принять Якобсона и подружиться с ним, и различия характеров (определенная замкнутость Эренбурга и иногда его капризность) этому не мешали.

В 1923 году Якобсон увлекает Эренбурга в Прагу и знакомит с ее поэтами. Это был особый мир — славянские корни культуры сочетались в нем с активным приятием опыта французского авангарда. Аполлинер, Тцара, Бретон, Элюар, Пикассо многое значили для Незвала, Ванчуры, Тейге, Сейферта; не меньше, чем Маяковский, Пастернак, Татлин, Мейерхольд. Эренбург легко вписался в этот ряд.

«Первый знаменитый писатель нашей ориентации, посетивший Прагу, был Илья Эренбург, — вспоминал Незвал. — Судьба не могла выбрать никого, более подходящего, нежели автор „Хулио Хуренито“ и „Трубок“. Вижу его, как сейчас — он сидит с нами в кафе Юлиша чуть сутулясь, и взгляд его будто мельком останавливается на вас, чтобы снова всмотреться во что-то далекое»[1585].

Об этом же вспоминал в письме к Эренбургу в январе 1961 года поэт, будущий Нобелевский лауреат Ярослав Сейферт:

«Прошло почти сорок лет с того дня, когда я с Вами встретился в Праге. Было это на овощной улице (Фруктовый рынок. — Б.Ф.) в подвальном ресторане. Мы лускали устрицы. При этом также были Роман Якобсон и Карел Тейге[1586]. Иногда страстно хотелось бы воскликнуть — где эти прекрасные годы? <…> В то время мы, самые молодые писатели, вписали Ваше имя на свои знамена»[1587].

Роль и место Романа Якобсона в художественной жизни Праги были исключительными. Незвал вспоминал:

«В Романе Якобсоне я нашел друга, с которым мы говорили о поэзии, прекрасно понимая друг друга. Он был приятелем Владимира Маяковского, Пастернака, русских футуристов, и его опыт нас интересовал. В полемике он не знал равных и часто метко нацеленной репликой защищал нас от нападок мещан от искусства. У него был талант собирать за столом, где он был хозяином, людей, которых никто не собрал бы под одной крышей даже силком. Но он этим не злоупотреблял, и, насколько помню, за столом, где он подымал первый бокал, никогда не доходило до скандала»[1588].

Эренбург и Якобсон были молоды и счастливы — это тоже располагало к дружбе. Подружились и их жены — очаровательная Любовь Михайловна Козинцева, художница, ученица Экстер и Родченко, всю жизнь боготворившая Пикассо, и — как писал Незвал — «прелестная пани Соня Якобсон, изучавшая медицину и говорившая на изысканном чешском языке, в котором звучали верхние и нижние тоны ее родного русского»[1589]. В Берлине, Праге и Брно к ним присоединялись ближайшие друзья Эренбурга Овадий Герцович и Аля Яковлевна Савич и коллега Якобсона, этнограф и фольклорист Петр Григорьевич Богатырев, сохранивший на всю жизнь дружбу не только с Якобсоном, но и с Эренбургами. (Даря в 1962 году Эренбургу свою работу, напечатанную в «Вопросах языкознания», он написал: «Трогательно, что мы с Романом опять вместе единым фронтом»[1590]).