Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

иссохшую, оставшуюся еще с прошлого лета. Он долго стоял так и рассеянно, без всякого интереса разглядывал буруны на воде, вертевшие белые штопоры то тут, то там.

Потом он выплюнул травинку, повернулся и пошел к своему трактору. Люди на той, некошурниковской стороне Джеби насторожились.

А когда Зайков развернул трактор и двинул его к берегу, все поняли, что он сейчас будет форсировать Джебь. И он начал форсировать Джебь, этот тихий, улыбчивый Зайков.

«Ну, давай, дизелек, – думал он, – давай, родной, вывози. Осторожно иди, смотри не провались в этот чертов бурун, под ним яма. Ну, давай, дружище, давай. Молодчина, хорошо идешь, очень хорошо идешь».

Вода поднялась выше гусениц и стала заливать кабину. Она была уже вровень с сиденьем, она поднялась к груди Зайкова. Теперь через Джебь перебиралась крыша трактора и лицо тракториста. Эдик стоял по горло в воде.

Буруны, белые, красивые, будьте вы трижды неладны! Какую яму вы скрываете под собой, проклятые белые буруны?!

Еще ниже ухает трактор. Вода теперь у самого подбородка. Повернуть назад? Нет. Самое главное – не оборачиваться! Не оборачиваться, когда страх трогает сердце, ни за что не оборачиваться!

…В тот день Зайков перевез на крыше своего трактора рабочих. Строительство не остановилось ни на миг, строительство продолжалось.

Что же это такое?

Человек, живущий лишь одним, узким, только своим делом, не смог бы – даже при самом большом желании – сделать того, что сделал и ежедневно делает Зайков. Он мог бы честно работать, но лишь «от» и «до». Не больше.

А то, что делает Зайков, под силу человеку широкого, всеохватывающего, вдохновенного и поистине творческого диапазона.

Зайков мыслит по цепочке: трактор – Кошурниково – Южсиб – Сибирь – Союз – коммунизм – человечество.

Таков диапазон мышления Зайкова, человека, сражающегося за звание УДАРНИКА КОММУНИСТИЧЕСКОГО ТРУДА.

Ночью в комнате для заезжих

Она похожа, эта маленькая комната в Кошурникове, в поселке, только что отбитом у тайги, на горницу в прифронтовом штабе, где отдыхают часок-другой командиры, вернувшиеся с передовых позиций.

Люди приезжают сюда далеко за полночь, когда луна светится отчаянным, злым блеском, и снег холодно искрится, и на небе расплескался нескончаемый Млечный Путь, и ветер раскачивает огромные стволы кедров, и тайга шумит тихо, но величаво, словно море в часы прибоя.

Люди приезжают далеко за полночь, входят в маленькую, жарко натопленную комнату и раздеваются, не зажигая света, а уходят в предрассветных сумерках, тоже не зажигая света, чтобы не тревожить тех, кто приехал позже.

Долго не мог уснуть я после первого дня, проведенного в Кошурникове. Лежал, прислушиваясь к шуму тайги, и задремал поздно, когда первый шальной петух сонно заголосил, возвещая середину ночи.

Вскоре проснулся. Кто-то вошел в комнату. Заскрипели пружины кроватей. Укрывшись одеялами, люди стали говорить шепотом, стараясь не потревожить спящих. По голосам я определил главного инженера стройки Клячко и начальника комсомольского штаба Мишу Сивенко.

Изредка разгорался огонек папиросы, выхватывая из темноты лица с колючими, заросшими скулами и – глаза, спокойные, чуть сощуренные, наполненные тем же радостным блеском, каким горели глаза Толи, когда мы проезжали по трассе.

Говорили о дислокации, о фронте, о направлении главного удара. И это лишний раз дополняло в моем воображении сходство нашей тихой комнаты в поселке, отвоеванном у тайги комсомольцами, с прифронтовой хаткой при штабе армии, ведущей яростное наступление.

Только говорили сейчас о фронте работ, о дислокации стройпоезда и о направлении главного удара во взрыве скальных грунтов на Каспе.

Познакомьтесь: Черняков

У механика автоколонны 241-го стройпоезда сидит человек с обветренным, усталым лицом. Калмыцкие глаза полуприкрыты тяжелыми веками, большие рабочие руки со следами машинного масла на сгибах пальцев лежат на острых коленях. Этот человек – Леонид Черняков, инспектор Курагинского ГАИ.

Механик сердится, лихорадочно перебирает на столе какие-то мятые бумажки, вымазанные в машинном масле, ломает пальцами карандаш и говорит при этом:

– Ты же сам шофер, Черняков. Пойми, у меня план сорвется. Я ж не смогу людей на трассу вывезти.

– Я тебе их не разрешу вывозить, – отвечает Черняков, – разве можно?! Тенты укреплены плохо? Плохо. Дырявые? Дырявые. Люди с работы поедут горячие – просквозит, заболеют, и потом – у вас народ возят шоферы третьего класса. Нельзя так. Первый класс нужен – людей ведь возят. И потом, машины-то грязные, неприличные, прямо говоря, машины. Тут у нас все новое, рабочие – все молодые, а машины – как старые бабы с базара.

– Ну, ты, знаешь, не того, – возражает механик, но сам не может удержаться от улыбки. – Вымоем машины, мороз-то, сам видишь, какой.

– А что мороз? На то и зима, чтобы мороз был. А машины в таком виде на трассу не выпущу. Ясно?

– Ясно, – отвечает механик, – сейчас вымоем и тенты наладим. Тогда пустишь?

– А шоферов первого класса поставишь?

– Поставлю.

– Тогда пущу.

И Леонид Черняков устало поднимается со стула и идет к выходу: надо еще сегодня успеть в семидесятую и семьдесят первую мехколонны. Там работы до ночи.

Так он и проводит дни и ночи на трассе – придирчивый, строгий инспектор с усталыми калмыцкими глазами, прикрытыми тяжелыми веками.

Почему я пишу о нем?

Казалось бы, инспектор как инспектор. Это ведь обязанность его – следить за состоянием машин, не так ли? Да, это так. Но нечего греха таить, часто ведь еще у нас встречаются люди, относящиеся к работе только как к выполнению необходимой обязанности.

Грязные машины? Надо бы вымыть. А почему вымыть? Как почему?! В правилах так говорится! Положено так!

А для Чернякова все дело не в правилах. Все дело для него в том, что под тентами ездят на работу ребята и девчата – комсомольцы, сражающиеся с тайгой. Все дело в том, что здесь, в молодом краю, в краю будущего, уже с самого начала должно быть все красиво – и не только сами люди, но и машины, которые им, людям, служат.

Черное море на Козинском перевале

В автобусе 20 комсомольцев. Они возвращаются в Кошурниково с просеки. Там они – как шутят ребята – рубят сучья, на которых сами сидят, потому что просека идет по обрывам и по горным кручам. Работа трудная, изматывающая, отважная работа…

Вечер. Мороз пощипывает уши и носы. Люди устали. Домой в Кошурниково ехать примерно час по тряской скользкой дороге. Первые десять минут в автобусе было тихо.

Все молчали. А потом кто-то из девчат запел песню о Черном море. Песню подхватили остальные. Едет по ночной тайге автобус – гремит, плещется песня о самом синем Черном море.

И –