Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

И в Минусинске, в старом сибирском городе, который раньше прятал жителей за бревенчатыми крепостными стенами и узкими бойницами окон, сейчас вовсю развернулась стройка: возводится насыпь, высятся фермы, ложатся пахучие, просмоленные шпалы.

Ночью тайга светится глазищами автомобильных фар: машины идут вперед, в тайгу, к пионерам стройки, к тем, кто продолжает дело Кошурникова, Журавлева и Стофато…

Через год

Это всегда очень здорово – ехать в тайгу и знать, что там много добрых знакомцев и жизнь их за тот год, что прошел, наполнилась необыкновенно важными событиями.

На трассе Абакан – Тайшет каждый день насыщен интересным, не говоря уже о месяце или годе. Здесь нет простоя ни в работе, ни в формировании человеческих характеров.

С московскими ребятами я расстался жарким августовским днем в палатке на берегу Кизира. Они тогда ходили в тайгу рубить просеки и рыть ямы – 50 на 50 и столько же в глубину – под фундаменты домов, которые надо было построить на разъезде Кизир.

Будущий разъезд был весь в черничном пряном аромате, в тишине и спокойствии.

Ребята тогда еще оставались горожанами: они ненасытно ежевечерне отправлялись на охоту, просиживали часами в заводях, поджидая хариуса, со вздохом вспоминали столицу, спорили о новых модах и последних событиях в мире кино.

Они еще продолжали быть подданными тайги, а не хозяевами ее.

В один из вечеров мы нагрузили машину деталями сборно-щитовых домов и поехали вдоль по Кизиру, через высокие, фантастические камни Каспийских ворот, в тайгу, к Артемовску.

Там, в двенадцати километрах от городка, на берегу Джеби, в тайге, машину разгрузили, сложили детали домов около одной-единственной палатки и вбили в сухую землю колышек, на котором повесили табличку: «Ст. Кошурниково».

Бригадир Толя Костин отошел на несколько шагов, внимательно осмотрел надпись и, рассердившись что-то, снял ее. Присев на корточки, он достал из кармана огрызок чернильного карандаша и стал писать наново.

Через несколько минут он водрузил надпись на прежнее место. Только теперь вместо скупой «Ст. Кошурниково» было написано: «Железнодорожная станция коммуниста Кошурникова, которую построит комсомол».

– Так лучше? – спросил Костин у Гены Черенкова.

Тот сощурил глаза, рассматривая надпись так, как оценивают живопись, и сказал:

– Да, так лучше.

Когда я рассказывал об этом эпизоде в Москве, один из молодых скептиков заметил:

– Вы преувеличиваете, в обыденной жизни такого не бывает…

…Нет ничего более смешного, чем вид молодого скептика, который жалуется на головные боли, скорбно ломает брови, безапелляционно судит по всем кардинальным вопросам, предрекает и пророчествует.

Смешно мне было слышать слова этого скептика о нежизненности того, что жизненно и повседневно у нас сегодня.

И нечего держать самого себя за руку, не надо бояться писать о происходящем в Стране Советов на самых высоких тонах, потому что происходит сейчас великое и небывалое: растут новые люди, люди коммунистического завтра.

Встреча со старым знакомым

С Толей Костиным на этот раз я встретился в Курагинском райкоме комсомола, в штабе комсомольской стройки, поздним вечером. Он теперь член бюро райкома, секретарь комитета комсомола головного поезда 38, легендарного поезда, первым ворвавшегося в тайгу.

Загорелый, голубоглазый, стремительный крепыш, он ворвался в штаб с ветром. С места в карьер он предложил:

– Слушай, борода, может, сразу на трассу махнем, а?

– Едем.

– Вы что, филины оба или как? – спросил начштаба Миша Сивенко.

Ночь лежала над Сибирской землей – непроглядная, безлунная, морозная ночь.

– Ладно, – сказал Костин, – айда ко мне, говорить есть о чем. А посмотрим все завтра.

И мы пошли к нему.

Он – хозяин

– Ну почему, скажи ты мне на милость, – сердито говорит Толя, – мы делаем на трассе одну колею?! Грузов пойдет черт-те сколько – разве одна колея потянет? А сейчас вторую колею проложить ничего не стоит: насыпь ведь уже отсыпана! Техники у нас теперь знаешь сколько?! С такой техникой пять колей можно проложить.

Он смотрит на меня и начинает смеяться.

– Ты что? – удивляюсь я.

– Да ничего, – по-прежнему смеясь, говорит Толя, – просто, понимаешь, техника здорово прет – вот и смеюсь. Но, – он поднимает палец, – почему же тогда выемку под тоннель мы делаем на один путь? Я тут прикинул, как увеличатся перевозки по Абакан – Тайшету через десять лет. Что ты?! – Он сам совершенно искренне, чуточку даже по-детски изумляется. – Тут как на улице Горького движение будет. А как тогда?

Насыпь в крайнем случае и тогда подсыпать можно, а тоннель так просто не расширишь, рвать придется.

Или вот прижимы возьми. Их тоже под один путь делают – это же неэкономно! По принципу «скопи домок, разори хозяйство». Сэкономим сотню тысяч, а потеряем потом миллиард.

Костин закуривает и обещает:

– Ну, ничего, это дело, думаю, пробьем. Будет как надо, это уж точно.

Я слушаю его и верю: будет как надо, это уж точно.

И убеждаешься в этом, не столько веря интуиции, сколько наблюдая плоды творчества ребят, комсомольским вожаком которых является Толя Костин, человек, рассуждающий категориями государственными, по-настоящему хозяйскими.

Наутро, когда солнце еще не изорвало сонную хмарь серого, морозного, предрассветного неба, мы выехали с Толей на попутной машине на трассу.

Дорога здесь похожа на прифронтовую. Машины, машины, бесконечный поток машин. Вдоль всей трассы – экскаваторы, тракторы, бульдозеры. Их рев раздирает недвижимый коленкор стылого воздуха.

В дымном борении сумерек и утра фигуры рабочих кажутся расплывчатыми и смазанными. Они расходятся от машин, привезших их к месту работы, словно солдаты к исходным рубежам атаки.

Но когда пришло солнце, настороженность, ощущение таинственности и расплывчатости исчезло. Фигуры людей сделались четкими, рельефными, могучими. Солнце смеется, снег искрится мириадами бликов, радостны человеческие лица. Если и ведут они сейчас бой – так это радостный бой, бескровный, поразительный в красоте своей.

Едем мы по дороге, а вокруг гремит этот великолепный бой – вдоль по всей трассе, по нескончаемой трассе мужества.

А палатки-то уж нет

– Я из нее последним ушел, – говорит Толя, когда наша машина остановилась, одолев Краснокордонский перевал.

Шоферу непонятно, о чем говорит Толя, а мне понятно: внизу, под нами, лежит Кизир, схваченный льдом.

Здесь, на берегу Кизира, неподалеку от Красного Кордона, стояла палатка, в которой жили московские комсомольцы, приехавшие на стройку.

Скажем прямо, романтика первых дней стоила ребятам простуд и ангин: палатку они поставили на самом берегу. По ночам поднимался густой августовский туман, спальные мешки делались к утру волглыми. Костин, тогда бригадир московской бригады, расселил ребят у сибиряков, живших поблизости в Кордове – разлапистой деревне с непонятным андалузским названием. Сам он переехал на квартиру