Комментарий к роману "Евгений Онегин" - Владимир Набоков

6 …глыба снеговая… — «Глыба» предполагает массу большего объема, чем англ. lump («ком»), — нечто среднее между lump и mass («масса», «куча»).

Когда у Пушкина в ЕО гл. 6, XXXI, 4–6 падение Ленского на роковой дуэли сравнивается с тем, как «медленно по скату гор, / На солнце искрами блистая, / Спадает глыба снеговая», мы вместе с русским автором представляем себе солнечный день русской зимы, но в то же время не можем не вспомнить, что когда в макферсоновском «Фингале», кн. III, Старно убивает Агандеку, она падает «словно снег, что свергается с утесов Ронана». Когда Лермонтов в «Герое нашего времени» (ч. II, «Княжна Мери») сравнивает гору Машук на Северном Кавказе (высота 3258 футов над уровнем моря) с мохнатой персидской шапкой или называет другие невысокие, поросшие лесом горы «кудрявыми», на память приходят многочисленные «косматые горы» из «Поэм Оссиана» (например, в начале поэмы «Дартула»). И когда Толстой начинает и заканчивает восхитительную повесть «Хаджи-Мурат» (1896–1898; 1901–1904) изысканным сравнением истерзанного, но не желающего гибнуть кустика репея со смертью чеченского предводителя, мы отмечаем слабое, но неоспоримое влияние повторяющейся у Оссиана фразы «они падали словно головки чертополоха» (см., например, «Суль-мала с Лумона»).

10—14; XXXII, 9—14 Поток отвлеченных образов, которыми завершается строфа XXXI, — младой певец, безвременный конец, дохнула буря, цвет… у вял, потух огонь на алтаре — есть сознательное соединение традиционных поэтических формул, с помощью которых Пушкин подражает стилю бедного Ленского (ср.: XXI–XXII, последняя элегия Ленского); однако богатое и оригинальное сравнение с опустелым домом, где закрыты ставни, окна забелены мелом и нет хозяйки (в русском языке «душа» — женского рода), завершающее строфу XXXII, — это уже голос Пушкина, образец того, на что способен он сам.

В 1820-х гг. еще ни Шелли, ни Китc не были столь хорошо известны и читаемы во французских переложениях, сколь менее утонченные и легко перефразируемые Макферсон, Байрон и Мур. Когда Пушкин писал шестую главу ЕО, он, конечно, не знал «Адониса», стихотворения Шелли, написанного на смерть Китса в июне 1821 г. и опубликованного в том же году. Как и многие другие параллели, разбираемые в моих комментариях, сходство метафорического ряда, связанного со смертью Ленского, и образность «Адониса», VI, 7–9:

The bloom, whose petals, nipped before they blew,Died…The broken lily lies — the storm is overpast

(Цветок, чьи лепестки оборваны до срока,Погиб…Промчался ураган, и сломанная лилия лежит)

легко объясняются логикой литературного развития, основанного на одних и тех же издревле существующих формулах. Однако пушкинский образ опустелого дома в своих деталях более оригинален, чем метафора «ангельской души», «земной гостьей» посетившей «невинную грудь» («Адонис», XVII).

XXXII

Недвижим он лежал, и страненБыл томный мир его чела.Под грудь он был навылет ранен;4 Дымясь, из раны кровь текла.Тому назад одно мгновеньеВ сем сердце билось вдохновенье,Вражда, надежда и любовь,8 Играла жизнь, кипела кровь;Теперь, как в доме опустелом,Всё в нем и тихо и темно;Замолкло навсегда оно.12 Закрыты ставни, окна меломЗабелены. Хозяйки нет.А где, Бог весть. Пропал и след.

1—2 Ср.: Браунинг, «После» (1855), монолог дуэлянта, убившего своего противника:

How he lies in his rights of a man!Death has done all death can.And, absorbed in the new life he leads,He recks not, he heedsNor his wrong nor my vengeance; both strikeOn his senses alike,And are lost in the solemn and strangeSurprise of the change.

(Как он лежит с правом, данным человеку!Смерть совершила все, что могла.И, поглощенный своей новой жизнью,Он не заботится, он не замечаетНи содеянного им зла, ни моего возмездия,И то и другое одинаковоОтражается на его чувствахИ теряется в торжественном и странномУдивлении перед преображением.)

8 <…>

9—14 См. коммент. к гл. 6, XXXI, 10–14.

12—14 К 6 января 1827 г. Вяземский прочел шестую главу (привезенную Пушкиным в Москву) и сразу же пришел в восторг. С редким художественным чутьем он восхищался сравнением с покинутым домом (см. его письмо от того же числа Александру Тургеневу и Жуковскому, которые тогда были за границей).

<…>

XXXIII

Приятно дерзкой эпиграммойВзбесить оплошного врага;Приятно зреть, как он, упрямо4 Склонив бодливые рога,Невольно в зеркало глядитсяИ узнавать себя стыдится;Приятней, если он, друзья,8 Завоет сдуру: это я!Еще приятнее в молчаньеЕму готовить честный гробИ тихо целить в бледный лоб12 На благородном расстоянье;Но отослать его к отцамЕдва ль приятно будет вам.

12 На благородном расстояньи… — Ср.: Байрон, «Дон Жуан», IV, XLI, 4–6:

…twelve yards off, or so;A gentlemanly distance, not too near,If you have got a former friend for foe.

(…двенадцать ярдов, приблизительно,Благородное расстояние, не слишком близко,Если противник — твой бывший друг…)

Двенадцать ярдов — это двенадцать шагов (тридцать шесть футов), что составляет три восьмых расстояния, с которого стрелялись Онегин и Ленский. Фактически они находились на расстоянии четырнадцати ярдов друг от друга, когда Онегин выстрелил. На поединках, где защищалась честь семьи, расстояние могло быть значительно меньшим. Так, Рылеев стрелялся с князем Константином Шаховским с расстояния в три шага (22 февраля 1824 г.), и их пули столкнулись в воздухе.

Пишо (1823): «C'est une distance honorable…»[727]

Но не Байрон придумал это выражение. См. глупую комедию Шеридана «Соперники», V, III, где сэр Луций ОТриггер, секундант труса Акра, отмеряет шаги и замечает: «Ну вот, очень хорошее расстояние — настоящее благородное расстояние». (Акр при этом думает: «хорошее расстояние» — это «сорок или тридцать восемь ярдов», да еще чтобы дуэлянты не сходились, как это допускалось франко-русским кодексом.)

XXXIV

Что ж, если вашим пистолетомСражен приятель молодой,Нескромным взглядом, иль ответом,4 Или безделицей инойВас оскорбивший за бутылкой,Иль даже сам в досаде пылкойВас гордо вызвавший на бой,8 Скажите: вашею душойКакое чувство овладеет,Когда недвижим, на землеПред вами с смертью на челе,12 Он постепенно костенеет,Когда он глух и молчаливНа ваш отчаянный призыв?

Черновые наброски продолжений в собрании Майкова (ПД, 155):

В сраженьи <смелым> быть похвально,Но кто не смел в наш храбрый век —Все дерзко бьется, лжет нахально.4 Герой, будь прежде человек —Чувствительность бывала в модеИ в нашей северной природе.Когда горящая картечь8 Главу сорвет у друга с плеч —Плачь, воин, не стыдись, плачь вольно!И Кесарь слезы проливал<Когда он> друга <смерть узнал>12 И сам был ранен очень больно(Не помню где, не помню как);Он был конечно <не> дурак.

10—14 Здесь Пушкину приходят смутные воспоминания об отрывке из «Жизнеописаний» Плутарха (читанных им на французском в переводе Жака Амье), когда Цезарь в Александрии, получив голову Помпея, «ne put retenir ses larmes»[728] («Vies des hommes illustres»; «César», LIII). Именно около статуи Помпея во время заседания Сената Цезарю был нанесен (Каской) первый удар в шею, после чего совершилось убийство (там же, LXXI), — отсюда упоминание о ранении.

В ПСС, 1949 (с. 612) приводится черновик, где Цезарь и его друг заменены на Кассия и Брута (стихи 10–11):

И Кассий слезы проливал,Когда он Брута смерть узнал…

Хотя все было наоборот. Отметим эту расплывчатость классических познаний.