По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

в какой-то рванине. Илья покосился на них, сетуя в душе на эту встречу. А впрочем, пусть доктор Лангенберг сам видит не только древности Смоленска, но и его вопиющую бедность.

Возле лестницы, ведущей к собору, стояли и курили полицейские, те самые, что уже встречались Илье, когда он шел к дулагу сто двадцать шесть. Только без Алферчика. Алферчик вообще-то работал в следственном отделе и в тот раз, видимо, не возглавлял патруль, а шел кого-либо арестовывать или что-то проверять. Илья с удовольствием теперь наблюдал, как они побросали и попрятали сигареты, вытянулись и отсалютовали Палену Хупелю – тот, курносый, бритоголовый с золотым зубом, и второй, с бестрепетными глубоко сидящими глазами, и третий. Они обменялись взглядами. Илья слегка усмехнулся, понимая, впрочем, что шутки с этой братвой плохи. Но заряд, что он получал в разговорах с Арсением, не проходил даром, заставляя говорить и действовать не так, как раньше.

Но… как же иначе он действует? Ведет немцев к святыням смоленским.

Да они и сами уже знают путь. Черт.

Они поднимались по длинной лестнице. В романе Федора фон Эттингера «Башня Веселуха» указывается, что на этой лестнице сто одна ступенька. Илья считал. Получалось меньше на две. Или на сколько? Он всегда сбивался.

Они вошли в собор. Пален снял фуражку, пригладил волосы, глядя вверх. Казимир Лангенберг тоже смотрел вверх. Под купола уходил резной иконостас. С темных икон взирали пророки и святые.

В соборе горели свечи. Несколько женщин и старик в лаптях и пыльной одежде, в пиджачке с рваными рукавами, молились.

Илья сказал, что пойдет за священником. Но священник уже сам входил в собор, крестясь. Это был протоиерей Павел Смирягин. Узнав о причине прихода Ильи и Палена с берлинским гостем, он попросил обождать и ушел к настоятелю. Настоятель вскоре сам пожаловал, в простом черном одеянии, черной скуфейке с вышитым крестом, в очках, с редкими темными усами и маленькой бородкой, обрамляющей слегка монгольское лицо. Это был протоиерей Николай Шиловский, приехавший из Ржева, но вообще-то родившийся в Смоленске, в семье педагога и священника Успенского собора. Мушкетов рассказывал, что его отца осудили, когда он перешел на службу в Воронежскую область, за контрреволюционную агитацию, а именно за восхваление крестьянской жизни в Германии и умаление таковой в СССР. Но до этого и сына его, в тридцатом году осудили. Этими подробностями с Мушкетовым поделился Меньшагин, высказывавший предположение, что отца Николая Шиловского, скорее всего, расстреляли.

Илья объяснил, зачем они пришли. Священник переводил глаза с лица Палена на лицо берлинца, потом хмуро глядел на Илью. Тот отметил, что трое из них – в очках, и невольно улыбнулся.

– Я думаю, – наконец молвил негромко священник, – эти скульптуры, независимо от времени создания, достойны находиться здесь.

– Разумеется, – согласился Пален. – Но мы хотели бы осмотреть их вместе с доктором Лангенбергом.

Священник сосредоточенно смотрел на него, потом на берлинца.

– Хорошо, – согласился он и попросил Смирягина проводить их на хоры.

– Как, – спросил удивленно Пален, – они до сих пор там? – Он обернулся к Илье: – Вы их не сняли?

– Зачем же понапрасну тревожить, – отозвался отец Николай. – Сперва надо точно определить, куда их надлежит пристроить. Но отыскать эти места на иконостасе чрезвычайно трудно.

– Beharrlichkeit überwindet alles, – сказал берлинец.

– Это пословица, – сказал Пален. – То есть как это? Ну, труд все перетрет.

– Упорство и труд все перетрут, – подсказал Илья.

Пален щелкнул пальцами.

– Именно!

– Es ist noch kein Meister vom Himmel gefallen, – снова подал голос берлинец.

– Да! – воскликнул Пален, смеясь. – Ни один мастер еще с неба не упал. То есть, по-русски говоря, не боги горшки обжигают. Так что, может, мы чем-то поможем.

Но отец Николай продолжал смотреть на них с сомнением. И под его взглядом они отправились на хоры. Поднимались долго и наконец оказались на самом верху. Глянули вниз. Там теплились у икон желтые звезды свечек, видны были небольшие фигурки людей. Илье вдруг захотелось прыгнуть. Не для того, чтобы разбиться о железные плиты пола, а воспарить. Он вдруг вспомнил одну крыничку бабы Марты про летающего попа.

Один поп в деревне был очень болезненный. Ел он плохо, спал плохо и ходил, как былинка, прозрачный почти был, бледный. С ним случались упадки, падал он на землю и лежал, одеревенев и разинув рот. По-хорошему надо бы его заменить, но кем? В ту лесную глухую деревеньку никто не хотел идти. Как-то брел мимо один странничек, завернул в церковь помолиться. Священник тот, отец Левит, так его звали в честь третьей книги Пятикнижия Моисея, позвал странника разделить хлебушек. И вот, когда они трапезничали, с отцом Левитом приключился упадок. Ну полежал он деревянной статуей с разинутым ртом в бороде, в себя пришел. Извинился пред странником, дескать, видишь, какая у меня пагуба. А тот ему и говорит, что, мол, то и не пагуба, а награда, олафа, по-старинному говоря. Тот: какая уж олафа-то… А ты не пробовал делать наоборот? Это странник ему. Как же это? А так. Падать падай, да только не вниз – а вверх. На воздух упади. Подивился отец Левит. Странник тот удалился. Прошло время. И вот однажды во время службы вдруг начал, как обычно перед упадком, отец Левит покрикивать, взвизгивать – сейчас бухнется. И пришел ему в ум совет того странника, калики перехожего, и он и бухнулся – да не на пол, а на воздух. Так и поднялся первый раз. В церковке в ту пору только сам и был да псаломщик. Обленился тот народец лесной в церковь ходить. Псаломщик, как увидел повиснувшего батюшку, так разрыдался в полный голос, на колени пал. А отец Левит над алтарем повисел-повисел, раскинув руки и разинув рот, деревянной статуей такой, и опустился. В себя пришел, ничего не помнит, а псаломщик рыдает и слова вымолвить не может. Потом успокоился и рассказал. Отец Левит испугался и запретил ему еще кому сказывать. Да псаломщик – решето. И уже к вечеру вся деревня знала. Так что на другую службу немного народу из любопытства пришло. И снова то же самое приключилось с отцом Левитом. Народ ахнул. Кто вон из церкви, кто на колени. Крестятся, молятся, плачут. А отец Левит так над алтарем и плывет, раскинувши длани и рот разинув, над цветами и свечами, иконами. И только огоньки свечек чуть колеблются.

И с тех пор народу на службах – не продыхнуть. Вразумился тот лесной житель, порешил церковь чинить, колокол разбитый поменять да и хату отцу Левиту новую построить всем