По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

тысячи лет не живет по закону талиона: око за око. А то, что произошло здесь совсем недавно, превышает и этот ветхий закон.

– Что вы имеете в виду? – тихо спросил Пален.

– То, что случилось в Вязовеньковском лесу, – сказал отец Николай.

Лангенберг потребовал перевода. Пален, снова кашлянув в кулак, перевел. Лангенберг начал уточнять. Пален отвечал.

Повисло молчание. Наконец Лангенберг сказал:

– Комиссара и еврея постигает печальная, но справедливая участь.

– Все колокола и деревянные скульптуры не стоят и одной человеческой жизни, – отвечал отец Николай твердо и спокойно.

И также прочно мерцали стекла его очков, как будто утрачивая свою хрупкость под действием слов.

Лангенберг рассмеялся, впрочем, не меняя злого выражения лица:

– Träne von Kind! Das ist von Dostojewski.

– Достоевский говорил про слезинку ребенка, – мрачно перевел Пален.

– «Nicht ist leichter, als einen Übeltäter zu brandmarken, nichts ist schwerer, als ihn zu verstehen», sagt Dostojewsky, – продолжал Лангенберг.

– Достоевский сказал, что нет ничего проще, чем осуждать тех, кто творит зло, и ничего труднее, чем понять их, – переводил Пален.

– Он еще не ведал механизации зла, – ответил отец Николай, – которая превышает всякую меру человеческого понимания.

– Moment… Was soll das heißen? – спросил Лангенберг, заметно бледнея.

– Что вы хотите сказать? – перевел Пален.

– Все, что следовало сказать, уже сказано, – отвечал отец Николай. – Механизированное зло предсказано в «Откровении». Были брони, как бы брони железные, а шум крыльев ее – как стук колесниц, когда множество коней бежит на войну…

Пален перевел.

Лангенберг усмехнулся и ответил. Пален перевел:

– Говорите спасибо, что я сотрудник штаба Розенберга, а не штаба Гудериана.

– А генерал-танкист сам был уже здесь, – отвечал отец Николай.

– Wo?[38] – спросил берлинец.

– Он приходил в собор, – отвечал отец Николай. – И все осматривал. И велел сторожу запирать собор.

Пален перевел сказанное отцом Николаем, а потом и ответ Лангенберга:

– А прилетел он к вам именно на бронированных крыльях! То есть очевидное зло, господин священник. Но в итоге было сотворено добро: открыт собор, ликвидировано надругательство над вашей верой в виде антирелигиозного музея. Разве не так?

– Так, – согласился отец Николай. – И не так.

Лангенберг коротко просмеялся.

– Allen Leuten recht getan ist eine Kunst, die niemand kann[39].

– Вас, русских, не поймешь, – перевел Пален.

Отец Николай вздохнул, дотрагиваясь до креста на своей груди.

– Таков замысел о нас.

На этом разговор был окончен, и, распрощавшись, они вышли, побывали на площадке позади собора, оглядывая порушенный почерневший город, Днепр, стены с башнями, и, вернувшись через двор к длинной лестнице, начали спускаться.

Илья снова вел счет ступеням: «Одна, две… десять… двадцать… девяносто девять…»

Опять не совпадало, ступеней было меньше.

65

Арсений сказал, что чуть не подрался с Нечаевым, мастер между ними встал, но в следующий раз точно свернет набок его большую челюсть. Из-за чего? Он заговорил о своей Сибири, что, мол, Сибирь без России, Москвы, уже процветала бы, столько добра в земле, золото, а на земле – тайга без конца и без края. И Ермака он обозвал московским разбойником с большой дороги. Хотя Ермак-то разве москвич? Он казак с Дона или уральский. Говорил, что Москва вечно потрошит Сибирь, а что взамен? Каторжники да лагеря новые. И новые поборы. И сейчас, мол, кто спас Москву? Сибирские дивизии.

– Удивительно, – отвечал Илья, – что Япония, вступив в войну с Америкой, так и не объявила войну Сталину. Потому и смогли перебросить сюда сибиряков.

Арсений пил чай, сдвинув брови.

– Не знаю, Илья, – проговорил он, – сколько еще продержусь здесь. Надо уходить. Собрать харч какой-то… Достать бы пистолет да пару гранат.

Илья взъерошил волосы. Встряхнулся.

– Ну а у тебя что? – спросил Арсений, взглянув на него.

– Прибыл эксперт из Берлина от штаба Розенберга…

– И чего он? Чего ему нужно?

– В музее все осматривал, фотографировал. Потом сходили в собор, поднялись на хоры, смотрели деревянные скульптуры. Отец Николай с ним заспорил…

– О чем?

– Ну вообще… о роли немцев, о Достоевском, о зле… механизированном.

– О! Точно! – воскликнул Арсений, вскидывая руку с вытянутым указательным пальцем. – Молодец поп. Точное определение: механизированное зло.

– Как будто наше зло на телеге едет, – нехотя отозвался Илья. – Давно уже в Магадан стучат столыпинские вагоны, набитые зэками.

– Опять ты, Илья… начинаешь. Вот я познакомился с бухгалтером на электростанции. С Лукичом. Петр Лукич Самсонов, не знаешь такого?.. Он бывший губернский секретарь. И мы с ним в курилке разговорились. И знаешь, что он сказал? Что немцы опоздали. Теперь уже все будут за Россию стоять. Понял? Губернский секретарь. А ты хочешь быть святее папы римского. У него, кстати, орден Святого Станислава.

– Губернский секретарь? – переспросил Илья. – Это чин двенадцатого класса. А этот орден – низший среди орденов империи.

– Но выглядит этот секретарь, как целый губернатор. И очень разумно говорит.

– А мне… мне не нравится этот берлинский эксперт, – проговорил Илья, протягивая руку за сигаретами.

– А остальные, значит, по душе?

– Он так обхаживал Давида и Гедеона, – продолжал Илья, доставая из пачки сигарету. – Как бы не прихватил с собой в Берлин в качестве сувенира для Розенберга.

– Так унеси к этому… Вельзевулу.

– Хм, – откликнулся Илья, чиркая спичкой и прикуривая, пуская дым, – если бы так просто… Все уже под контролем Палена Хупеля.

– Ты же говоришь, он рижский, рожденный в России и такой большой любитель всего русского? И филосóф?

– Над ним тоже есть начальник. А главное – бумага. В реестре все зафиксировано. Немцы перед бумагой с печатью и подписью как рядовые перед фельдмаршалом. И долг свой блю-у-ду-у-т… Если прописано висеть кверху ногами на посту, и будут висеть.

– Так надо украсть, – сказал Арсений, тоже закуривая и яростно выпуская две струи дыма ноздрями. – Черт! Уже заговариваешься с тобой. Это Розенберг тырит, а мы-то свое сохраняем.

– Уже в прошлом году кто-то проник в церковь, в музей, искали золото, наверное, а унесли медные пятаки, Екатерининские. Да, правда, серебряные гривны времен Ростислава Мстиславича.

– Гривна – это сколько?

– Двести граммов серебра. Морская ладья стоила три гривны.

– И что было?

– Немцы учинили расследование. Но виновных так и не сыскали.

– Вот видишь. Да им начхать на самом деле. Не свое, чужое.

– Ну не скажи, – возразил Илья и поведал о предстоящем суде над доктором Кайзером.

– Я тебя не пойму, Жемчужный, – сказал Арсений. – Ты что, так онемечился, что даже и ради спасения ничего не возьмешь без спросу у новых хозяев? И будешь спокойно наблюдать, как этого Давида упрут в Берлин? Нашего, между прочим, касплянского.

– Надо подумать…