По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

class="p1">– Чего думать?! Ломиком сковырнуть решетки на окне, да и все. Или Давид не пролезет? А еще лучше просто взять ключи у сторожа, ты же говорил, там какой-то Ерофеич? Можно связать его понарошку.

– Нет уж, лучше через окно.

– Ломик найдется?

– Не знаю… Можно штырь какой-нибудь, тут же все раскурочено в соседних домах… Надо заглянуть.

– Пошли?

Илья мгновенье оторопело смотрел на друга, а потом машинально взглянул на часы.

– Без двадцати восемь. Все, комендантский час, – сказал с облегчением.

– А как же мы ночью пойдем? – неуступчиво спросил Арсений.

– Да тут оврагами можно пройти. И темно. А сейчас все видно, – объяснил Илья. – Да и надо еще Вельзевула предупредить. Скульптуры можно будет спрятать, я присмотрю место, там же поблизости немецкое кладбище. Ночью с ними идти в Рачевку – далеко, точно схлопочешь пулю или арест. А вот днем… или лучше утром… на тележке с дровами, с тряпками, углем.

– И ты покатишь? Да тебя же они знают в лицо. Тот же Ху… как его… – Арсений выругался.

– Нет, на это у нас есть Ванечка, малец, племянник Вельзевула.

– Ишь ты.

– Да, здесь своя партизанщина, Сеня.

– Музейные партизаны?.. – Арсений покачал головой, делая последние затяжки и раздавливая окурок в банке. – Я видел настоящих, жил у них. К ним уходить надо. К Прокопу Савельевичу, лесничему. А здесь пусть старики занимаются.

– Не всякий старик пролезет ночью по оврагам, – отвечал Илья. – И потом проникнет в церковь… Завтра сам посмотришь, каково это.

– Завтра? – обрадовался Арсений. – Вот это по-нашему! Нечего тянуть.

Когда они легли спать – Арсений на диван, а Илья на кровать, притащенную из развалин, – и снова закурили, Илья спросил, помнит ли Арсений крыничку бабы Марты про летающего попа Левита?

– Еще бы, – ответил Арсений, и Илья в сумерках уловил его улыбку. – Это же была моя самая любимая крыничка… Вот бы баба Берёста удивилась, увидав меня на моем «ишачке» над ее Горбунами, над озером.

– Не удивилась бы.

– Почему?

– Она, по-моему, что-то наперед знала. И про тебя, и про меня, и про Аню.

– Рассказывала?

– Ну смотри, если летающий поп – это наш касплянский деревянный Давид… То это ведь с тобой и связано?

– Еще чего! Какой я тебе поп?! Я же коммунист!

– Тшш! Не ори, Сеня. Коммунистов здесь не любят. Это и неважно, верующий ты или не верующий. Здесь надо просто взглянуть шире, узреть главное.

– Хм, как это и шире, и главное? Значит, глубже, а не шире.

– Нет, как раз широта и дает глубину. Историческая перспектива многое меняет в настоящем.

– А-а, я это уже слышал от нашего комиссара. Что, мол, из окопа видно только поле боя. А из ставки – фронт, и не один. И даже мы, летчики, хоть и над окопами летаем, а всего не ведаем. Так у тебя, Геродот, выходит, генеральское зрение?..

– Без сиюминутного мусора лучше все видно. Я думаю, такое зрение не только у историков, но и у поэтов, того же Пушкина, или у писателей, того же Беляева…

– Да! А, помнишь, ты рассказывал… то есть тебе твой Удод рассказывал про последнюю его книжку? – вспомнил Арсений.

– Не Удод, а Желна, Борька, – поправил Илья, – который поехал в Ленинград к Беляеву. Да и я хотел для тебя выпросить эту книгу, «Ариэль» называется. Не успел. Разумовский со всей семьей погиб в первую бомбежку.

– Ну так вот, эту книжку я в госпитале, когда дристун меня пробрал не на шутку, прочел от корки, как говорится, и до корки.

– Да?.. – Илья даже привстал на локте, чтобы разглядеть на диване у противоположной стены Арсения. – И что? Как тебе?

– Ну-у… Оно, конечно, фантазия… А что-то такое есть.

– Расскажешь?

– Лучше ты крыничку вспомни про нас. А книжку потом сам прочитаешь.

– Каково-то ему сейчас в Ленинграде, – проговорил Илья.

– Кому?

– Беляеву… А насчет крынички… Ну да… Иногда мне вся наша жизнь в Каспле такой крыничкой представляется.

Арсений хмыкнул.

– А ведь и мне то же в голову лезет!

Илья зевнул.

– Ладно, давай спать… Завтра предстоит жаркий денек. Точнее, ночка…

Арсений помолчал и вдруг сказал:

– Но скульптурой в церкви – уж уволь, я ни за что не желаю быть. Не ври, не про меня то баба рассказывала. Мне помнится, она вот про летающую лодку сказывала… Не забыл? Ну как один барин велел построить мужику летающую лодку. Вернее, его трем сынам. А если, мол, не смогут, буду вырезать ремни из спины. Узурпатор и мизантроп конченый. Там, значит, пошел старший строить – не получилось, барин три ремня вырезал из его кожи. Охает, лежит. Под его охи и ахи средний отправился, снова с тем же результатом. Ну и настал черед третьего. Дурака. А двум братьям все старичок какой-то попадался, канючил хлебушка, но они его гнали. И этот старичок и у третьего попросил. А тот же дурак, хоть хлеба у самого чуть, да все равно дал. И старичок вызвался ему пособлять. Строили, строили, и сомлел старичок, давай, говорит, поспим маленько. Ну, дурака долго упрашивать не надо. И проспали почти до утра. Это мы умеем. А утром надо уже и лодку тому барину предъявить. Дурак махнул рукой, мол, ну братьям вырезали ремни, пусть и мне. Да только старичок зевнул, зевнул… Вот, как ты сейчас, ха-ха… И достроил лодку. Дурачок в нее залез испробовать. Хлюп – взлетела. Хлюп – села. Старичок ей ведь и крылья такие по бортам приделал. Небольшенькие, как говорила баба Марта. И знаешь, что мне буквально сердце переворачивало тогда? То, что этот самый дурак и точно дураком оказался. Полным и абсолютным. Не улетел на этой лодке куда глаза глядят.

– Прямиком в Вержавск, – сонно проговорил Илья.

– Ну. А он нет, отдал барину. И тот сел да и умчал куда-то. Вот уж дурак так дурак тот дурак.

– А ты… значит, барин?.. Не завирайся. У тебя же два как раз старших брата. А ты младший и есть…

Арсений засмеялся.

– Потому я и просил бабу Марту крыничку ту переделать.

– А она?..

– Улыбалась. И отвечала, что не может так просто взять и переиначить. А почему? А потому, что это надо прожить. Как это? Сказку прожить?

– Так вот ты и проживаешь…

Илья засыпал, а Арсений еще что-то говорил.

Утром, входя в комнату с кипящим чайником, Илья спросил, так что за резон был лодку мастерить? Только боязнь, что ремни вырежут? Дурак так ничего и не получил?

– Ничего, – отвечал Арсений, по пояс голый, с полотенцем на крепкой загорелой шее, причесывавший мокрые