Тайна святых - Петр Иванов

* Здесь следует отметить, что при извращении религиозного сознания понятия часто смешиваются — противоположное ставится рядом, даже заменяется одно другим. “Мы вышли на театр славы всего света”, “от тьмы пришли к свету”. Этот свет, конечно, иной, чем свет Христа, и как бы в доказательство здесь употреблено слово “театр”. Невозможно, говоря о том свете, про который сказано: “в Нем была жизнь и жизнь была свет человеков” — произносить слово театр. В театре свет рампы — ложный, искусственный свет.

Чтобы быть достойными этого нового бытия, необходимо было во всем равняться Европе, далеко нас опередившей. Какой же Европе? Тогда было две Европы: одна видимая и столь полюбившаяся Петру, другая невидимая — лучше сказать — ставшая невидимой — Европа Франциска Ассизского, Бернарда Клервосского и других подобных им людей, любящих ближних, думающих не о земном величии и всяком земном устройстве, а о том, чтобы себя отдать на защиту братий. Европа этих святых людей все сокращалась, все менее к менее были они слышимы и видимы.* Достаточно сравнить великую славу и далеко распространившийся свет Франциска Ассизского и Бернарда из Клерво при их жизни с почти незаметной славой Терезы из Лизье при ее жизни, — а ведь она была такой же посланницей Христа, как и все Его священники по чину Мельхиседека, — чтобы представить себе ужасное поражение Христовой любви среди народов. Шумя, блистая, материально совершенствуясь, видимая Европа удалила Божиих людей на задворки жизни, сделала их жалкими и бессильными перед мощью своих побед.

* Их видимость осталась как название многих улиц и площадей в Париже и других городах, название, столь противоречащее духу позднейшей жизни города.

Эта Европа и увлекала Петра. В письме к сыну Алексею, где Петр клеймит его за нелюбовь к воинскому делу и, превозносясь тем, что мы вышли от тьмы к свету, он указывает на Людовика XIV, как на пример великого монарха и человека, “который не много на войне сам бывал, но какую великую охоту имел к тому и какие славные дела показал к войне, что его войну театром и школою света называли”.

Время показало, что такое был для христианского мира Людовик XIV. Конечно, он и его царствование являются символом полной победы великой блудницы и двух зверей. Все свои войны, которые Петр: называет “школой света”, Людовик вел Исключительно ради своей славы — ими он совершенно разорил народ, погубил массу населения, всю молодежь Франции; и он совершенно развратил высшие классы Франции пышностью дворцового этикета, постоянным возвеличением своего королевского могущества. Дух Людовика XIV породил его преемника Людовика XV, который говорил: я буду продолжать наслаждаться (т. е. наслаждаться, несмотря на продолжавшееся разорение страны), а “после меня, хоть потоп”.

Восхищение Петра Людовиком не было случайностью или ошибкой, ибо по существу они были сродни друг другу. Характернейшее изречение Людовика “Государство — это я” всецело можно отнести и к Петру, хотя казалось бы, что во вторую половину своего царствования он утверждал нечто противоположное: “за мое отечество я живота своего не жалею”. Но для нравственной оценки Петра, как человека и правителя, это его утверждение не имеет никакого смысла, ибо отечество или, иначе, государство он понимал не христиански. Они оба с Людовиком были холодны к людям, более того, пользуясь своей неограниченной властью, человека они делали средством для своих целей. Это не только противоречит христианской истине, но противоположно даже той общепризнанной нравственной догме, которую Кант формулировал: действуй так, чтобы человек никогда не был средством для твоей цели.

Если с этой стороны взглянуть на государственную деятельность Петра, то совершенно ясно становится, что человек всегда для него был только средством и никогда целью. Целью его, или, если угодно, идеалом, было созданное его воображением нечто, подобное тогдашней видимой Европе; ради этого идеала он не щадил современных ему людей, приносил их в жертву. Оправданием ему, по сложившемуся мнению, служит то, что он действовал на благо не своего времени, а будущих времен и поколений, или, по модной терминологии конца XIX века, — являл любовь к дальним, а не к ближним. Но такая любовь есть не что иное, как диавольская иллюзия, которая совершенно губит человеческий род, ибо из зла настоящего (не любви к ближним) родится только одно зло.

Что Петр не питал никакой любви к ближним, доказывает его признание: “я имею дело не с людьми, а с животными, которых хочу переделать в людей”. Эта переделка животных в людей производилась, во-первых, слепым подражанием, и, во-вторых, так называемыми реформами, которые роковым образом, даже без желания Петра, становились страданием для русского народа.

Свои военные реформы Петр превратил в муку для населения, когда для удобства содержания солдат расквартировал свои полки по деревням и по жилищам городских обывателей. Кроме тяжести их содержания, крестьяне и другие классы населения были обложены очень большими податями. И вот Петр усмотрел в войсках, расквартированных по жилищам, удобное орудие управления и взыскание податей. Уже после смерти Петра (так сказать, в виде итогов его дел) сенат и отдельные сановники громко заявляли, что бедным мужикам страшен один въезд и проезд офицеров, солдат, комиссаров, которые брали у крестьян последнее; крестьяне от этих взысканий не только пожитки и скот, но и хлеб еще в земле за бесценок отдают и бегут за “чужие границы”. Едва полки начали размещаться по вечным квартирам, начала обнаруживаться огромная убыль в ревизских душах, от усиления смертности и побегов. И доброжелательный к Петру историк добавляет: создать победоносную полтавскую армию, а потом превратить ее в 126 разнузданных полицейских команд, разбросанных по десяти губерниям среди запуганного населения, — во всем этом не узнаешь преобразователя.

Народ страдал также от все увеличивающегося налогового бремени: были назначены особые творцы новых обложений — они назывались прибылыциками: ими непрерывно выдумывались новые сборы, были налоги среди многих других шапочный, сапожный (т. е. за ношение сапог и шапок), сбор с наемных углов (т. е. с самых бедных людей), трубной — с печей, с огурцов, орехов, банный. Много скудных людей (солдаты, дьячки, просфирни) не могли уплатить причитающийся с них банный налог даже с правежа под батогами (батоги за баню!). По выражению Ключевского, “прибылыцики устроили генеральную погоню на обывателя, особенно мелкого промышленника, мастерового и рабочего. В погоне за казенной прибылью они доходили до потери здравого смысла: предлагали сборы с рождений и браков (и брачный налог был наложен на мордву, черемисов, татар, и др.)”.

Следует спросить у панегиристов Петра: что, кроме различных мучительных неприятностей, даже более чем неприятностей, — дал Петр простому русскому народу? Нет ничего более антихристианского, как отвечать на это: зато он дал основание могущественному государству. А они именно так и отвечают.

Но на Петре тяготеет еще более тяжкое преступление: развитие крепостного права. С его времени вплоть до Екатерины II крепостное право развивается, как сущий ад для крестьянства (т. е. для истинного кормильца русского народа-церкви). Вот как говорит об этом история (не вполне впавшая в мираж военторга от петровских дел): законодательство Петра загнало в крепостную неволю целые разряды свободных лиц и уравняло все виды неволи, близкой к типу полного холопства, оно привело состояние крепостных к греко-римской норме: “состояние рабов не допускает никаких различении, о рабе нельзя сказать, что он больше или меньше раб”.

Петр положил податную таксу на право рабовладения, обложив всякую мужскую холопью душу государственным тяглом под ответственностью владельца. Петр думал о своей казне и подушная перепись дала ему не одну сотню тысяч новых тяглецов, хотя и с большим ущербом для права и справедливости.

Финансовая ответственность за тяглую душу совершенно отдавала крестьянина в лапы рабовладельца. Отныне слово крестьянина: “я не крепок помещику”, каралось помещиком, как тяжкое преступление: за такое слово крестьянин подвергался беспощадному битью розог.

Во все продолжение своего царствования Петр свирепствовал против беглых крестьян (спасавшихся от жестоких владельцев отдачей себя в руки более милостивого господина), строжайше повелевая возвращать их (конечно, ради правильности взыскания подушной подати).

От последних лет царствования Петра дошло иноземное известие, что царю не раз советовали отменить рабство, пробудить и ободрить большинство своих подданных дарованием им умеренной свободы, но царь ввиду “дикой натуры” русских и того, что без принуждения их ни к чему не приведешь, отвергал эти советы, являл ненависть к своим ближним.