Тайна святых - Петр Иванов

Если Пушкин эстетически любовался образом Петра и его творением, то гораздо интенсивнее чувствовал новое преображение Ломоносов. Для него Петр как бы отождествлялся с апостолом новой религии.

“Зиждитель мира” пожелал

Себя прославить в наши дни

Послал в Россию человека,

Каков не слыхан был от века.

Сквозь все препятства он вознес

Россию варварством попранну

С собой возвысил до небес”.

Значит, ни Сергий Радонежский, ни Кирилл Белозерский, ни Стефан Пермский — вообще никто из русских святых просветителями не были: Петр истинный просветитель варварской России, человек неслыханный до сих пор, такого не было.

В словах — можно даже выразиться сильнее — в исповедании Ломоносова заключена великая ирония. Как в свое время Христос послал для просвещения мира, “варварством попранного”, апостола Петра, так другой зиждитель мира послал “в наши дни” апостолом Петра Великого, чтобы “варварством попранную” Россию он собою возвысил до небес. Здесь не только намек, а прямое указание на второго апокалипсического зверя, у которого рога, подобные агничьим; к нему перешла власть над миром. Победитель святых (как сказано в “Откровении”), он в наши дни посылает в мир своих апостолов.

Так же, как Ломоносов, и Державин говорит о Петре:

Не Бог ли к нам сходил с небес?

Быть может, скажут: и Ломоносов, и Державин — писатели устаревшие. Тогда вот мнение о Петре историка, которого можно поставить во главе нашей исторической науки — Сергея Соловьева. Ученик Соловьева Ключевский говорит, что он “изобразил ход реформы Петра документально, в связи с общим движением нашей истории”. Казалось бы, что у такого ученого взгляд должен быть очень трезвый. Однако прочтем то, что рекомендует прочитать Ключевский у Соловьева: “умер величайший из исторических деятелей… История ни одного народа не представляет нам такого великого, многостороннего преобразования, сопровождавшегося такими великими последствиями, как для внутренней (курсив наш) жизни народа, так и для его значения в общей жизни народов во всемирной истории… Величие и слава, окружившие Россию и ее великого царя, которым могли так гордиться Русские люди… Никогда ни один народ не совершал такого подвига, какой был совершен Русским народом в первую четверть XVIII столетия. На исторической сцене явился народ малоизвестный, бедный, слабый, не принимавший участия в общей европейской жизни — он явился народом могущественным, но без завоевательных стремлений. Человека, руководившего народом в таком, подвиге, мы имеем полное право назвать величайшим историческим деятелем, ибо никто не может иметь большего значения в истории цивилизации”…— можно и еще продолжать выписки в таком же роде, но мы думаем, этого довольно.

Пафос необычайный, и что знаменательно — пафос, совершенно несвойственный Сергею Соловьеву на всем протяжении изложения им русской истории. А ведь он говорил и о киевском времени, когда Русская земля славилась во всей Европе, говорил о Владимире Мономахе, о временах Сергия Радонежского, когда солнце райское еще светилось над Россией. Всюду тон сухой и ученый. Но Петр Великий вызывает у него экстаз, почти религиозный; если не упомянут Господь Бог, как у Ломоносова и Державина, то, конечно, потому, что вполне просветившиеся новым просвещением усердно избегают вмешивать Бога в дела человеческие. Если верят вообще в Бога, то как-то вне Его отношения к жизни людей, — типичное неверие во Христа, нас ради человек и нашего ради спасения сшедшего с небес и всегда пребывающего с нами.

Как деятели истории, Христос и его верные свидетели строго исключены из курсов лекций и учебников истории. Упоминание о них считается не только не принятым, но не серьезным, не научным, даже суеверием. Оттого просвещенные историки не в состоянии представить живую жизнь христианского народа, на что умудрены были древние летописцы. “Научной задачей историков, по словам Ключевского, бывает уяснение происхождения и развития человеческих обществ”. В результате получается у них нечто общее и безличное — “генезис и механизм людского общежития”. И вот им кажется, что русский народ до Петра был народом “малоизвестным, бедным, слабым, непринимавшим участия в европейской жизни” (см. выше цитату из истории Сергея Соловьева). Но мы знаем, что народ, среди которого жили, как его любимые братья, Феодосии Печерский, Владимир Мономах, Сергий Радонежский, Стефан Пермский и многие другие, им подобные, — не мог быть малоизвестным среди христианских народов. Только в духовно оскопленном европейском обществе он может считаться слабым и бедным. Народ русский духовно был очень сильным и богатым народом и, конечно, принимал большое участие в той истинной жизни, которая есть действительность на земле, а не “призрак и пустоцвет”, как жизнь европейского и русского новопросвещенного общества. На наших глазах теперь эта жизнь европейских народов зашла в такую тьму, из которой выхода не видно, если только Христос не совершит чуда.

Историческая наука, духовно нищая, Богом не вразумляемая, не знает, что такое истинное Христово просвещение, и почти обоготворяет Петра. Даже историки, казалось бы, до конца уразумевшие нравственное ничтожество петровых дел, кончают его характеристику великим восхвалением. Так, например, Ключевский, с беспощадностью изобразив облик Петра, вскрыв жалкую судьбу его реформ в XVIII веке, после последних уничтожающих слов: “Петр надеялся грозою власти вызвать самодеятельность в порабощенном обществе и через рабовладельческое дворянство водворить в России европейскую науку, народное просвещение; хотел, чтобы раб, оставаясь рабом, действовал сознательно и свободно. Совместное действие деспотизма и свободы, просвещения и рабства — это политическая квадратура круга, загадка, разрешавшаяся у нас со времени Петра два века и доселе неразрешенная”,— после этого, уничтожающего всякий смысл дел Петра I, определения историк: говорит: “можно мириться с лицом, в котором противоестественная сила самовластие (или иначе (примеч. автора) отсутствие любви) соединяется с самопожертвованием, когда самовластен, не жалея себя, идет напролом во имя общего блага, рискуя разбиться о неодолимые препятствия и даже о собственное дело”.. Конечно, если бы Ключевский, этот учитель современных поколений людей, знал христианскую истину, то так не мог бы говорить. Истина эта следующая: “если раздам всё имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том, никакой пользы” (I Кор. 13 гл.).

Та же мысль, что и у Ключевского, у историка Костомарова выражена еще резче:

“Задавшись отвлеченной идеей государства и принося ей в жертву временное благосостояние народа, Петр не относился к этому народу сердечно (курсив наш). Для него народ существовал только, как сумма цифр, как материал, годный для построения государства. Он ценил русских людей настолько, насколько они были ему нужны для того, чтобы иметь солдат, каменщиков, землекопов или своею трудовою копейкой доставлять царю средства к содержанию государственного механизма”.

Что может быть ужаснее такой характеристики. И вот все-таки Костомаров утверждает, что у Петра было “некое высокое качество, которое побуждает нас, помимо нашей собственной воли, любить его личность, забывая его кровавые расправы и весь его деморализующий деспотизм, отразившийся зловредным влиянием и на потомстве”.

Что же это за высокое качество в человеке, заставляющее любить его, несмотря на всю его зловредность? Это называется преданностью идее, которой он всецело посвятил свою душу (“самопожертвование”, как сказано у Ключевского). Костомаров считает: “преданность идее — нравственной чертой в человеке, которая невольно привлекает к нему сердце”. И далее Костомаров говорит: “Петр любил русский народ не в смысле массы современных ему людей (т. е. не своих ближних), а в смысле того идеала, до какого желал довести народ”.

Здесь не только мнение Костомарова, здесь превосходно высказаны вообще мысли, присущие так называемому образованному обществу, как они окончательно сложились к XX веку. И этим засвидетельствовано глубочайшее извращение понятий добра и зла среди этого общества.

Костомаров говорит не о христианской любви к Петру. Любовь христианина к злодею, извергу выражается тем, что он скорбит о его душе, молится за него, прося простить его (“ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Иисусе” (из вечерней молитвы). Но сердце христианина никак не может быть привлекаемо к человеку только за его преданность той или иной идее, если этот человек не любит людей и приносит и себя и других в жертву своей идее. Напротив, сердце христианина ужасается такой преданности, как губительному извращению чувств в человеке. Костомаров вставил здесь очень верное слово: “это высокое качество в нем, помимо нашей собственной воли, побуждает нас любить Петра”. Помимо нашей воли! — это значит: сердце христианина отвращается от таких дел, но наш ум, которому преданность идее кажется высоким чувством, увлекает нас, соблазняет…