Костры на берегах - Андрей Леонидович Никитин

их рамки, как в некое прокрустово ложе, все те новые факты, которые с ними явно не согласуются?

Сравнивая саги друг с другом, я мог видеть, как меняется их география — от века к веку, от списка к списку.

Саги не знают Бирки на озере Меларен — крупнейшего, как мы знаем по германским хронистам и по наитию святого Анегария, пристанища шведских и датских викингов, этакого Порт-Ройяля древней Балтики, имевшего, кстати сказать, своего «короля». Между тем расцвет Бирки приходится как раз на время саг IX и X века. Адам Бременский, писавший почти сто лет спустя после разрушения Бирки, сообщал, что в этот город ежегодно прибывали корабли данов, норвежцев, а также славян и сембов (то есть пруссов).

Не мог я ответить и на вопрос, который начинал меня интересовать уже серьезно, почему знаменитые «большие» сребреники Ярослава, своим чеканом схожие с монетами западноевропейских государств и ничего общего не имеющие с чеканом других монет домонгольской Руси, — найдены только на берегах Балтики, а в виде подражаний — на лапландском Севере, тогда как собственно на Руси их нет? Потому ли, что, как писал один историк, они были изготовлены единожды, специально для уплаты дани варягам в Новгороде, и все отправились в качестве сувениров за границу? Но тогда непонятно, почему вообще не привился этот чекан, по своему исполнению на много порядков выше, чем те, что использовались до и после него…

По-иному, чем прежде, выстраивались передо мной и саги, особенно те, что Стеблин-Каменский отнес к «древним временам».

Для Тиандера, с которого я когда-то начинал, все они были на одно лицо, не имея прописки в пространстве и отметки о рождении во времени. Сказочные сюжеты, по его мнению, свободно компоновавшиеся сказителями, переходили от одного народа к другому, рассекая пространства эпох, как быстрокрылые корабли фризов. Историко-географический подход показал, что они содержат гораздо больше достоверной исторической информации, чем можно было ожидать.

В целом же, как оказалось, саги чутко реагировали на изменение этнической и политической карты Северной и Восточной Европы…

Все саги можно было расположить по эпохам, как по пластам.

Древнейший пласт сказаний о плаваниях норвежцев и исландцев уже знал на Балтике «восточный путь», который вел в далекую Хазарию. Он проходил севернее «страны бьярмов» и потом терялся в дальней дали. Никаких славян на своем пути он не встречал. Саги второго периода еще знают «страну бьярмов», но путают с нею другие соседние народы, к которым проникают скандинавы. Сам «восточный путь», похоже, кончается теперь возле бьярмов или финнов. Северных искателей приключений манит загадочная Русь, положение которой не совсем понятно, и далекая «страна греков», где можно «разбогатеть и совершить великие подвиги». И наконец — третий, самый верхний пласт исландских саг не помнит уже ни Биармию, ни «восточный путь». В них читатель находит реальную географию берегов Балтийского моря, а за страною ливов, куров, сембов и эстов ему открываются древнерусские княжества, куда изредка отправляются в торговле экспедиции наиболее смелые, удачливые и предприимчивые скандинавы…

Честно говоря, я мог быть доволен итогом. Пора было, что называется, «завязать» с Биармией, тем более что меня влекли новые загадки и новые горизонты. Вопросы, на которые я не успел найти ответа, следовало оставить для других, чтобы и они могли идти к своим открытиям таким же путем, каким шел я сам: от надежды — к разочарованию и от разочарования — к новой надежде…

И все же что-то меня держало. Весь тот обширный материал, который я пытался «сбросить» в дальнее хранилище памяти, обладал каким-то непонятным для меня излучением. Он словно бы сигнализировал о незавершенности работы, какой-то неоднозначности выводов, словно бы то, что было сделано, не доведено до конца, а то, что прочитано, прочитано не совсем так, как надо.

Что это было? Ощущение ошибки? Подсознательное чувство иных решений, не нашедших своего воплощения?

Я возвращался к этому каждый день, часто помимо воли. Пересматривал свои заметки, заново перечитывал тексты, просиживал снова в библиотеке морозными, туманными днями, когда на стол падал круг желтого света, обливая то ломкие старые, то шершавые и глянцевые страницы новых книг и журналов. Я снова рассматривал географические карты, с помощью лупы разбирал и выписывал по привычке названия, поражавшие своими созвучиями или прямым тождеством… Другое захватывало уже меня, другое вело путями тревожных озарений, и я не мог понять, что нужно от меня этим бьярмам и викингам, как будто бы я не сполна расплатился с ними, вернув их корабли из бесполезного плавания вокруг Нордкапа в теплую и богатую Балтику!

Потом я шел домой по стылым, взвихренным зябкой московской метелью улицам, с которых вместе со старыми домами исчезли спасительные изгибы и повороты, перешагивал через снежные змеи поземок и думал. Думал все о тех же викингах, представляя их в такое же время за зимними пиршествами, когда трещат в очаге бревна, пламя пляшет на лицах, дым растекается по балкам, на которых сверкают кристаллики копоти, звучат хвастливые пьяные речи о летних подвигах, капает с мяса на столы, на бороды, на колени жир, льется пенное пиво, хмельные песни вырываются в приоткрывающуюся дверь и тонут в безмолвии снежных сугробов, под которыми лежат вытащенные на зиму корабли, имена стран и народов сменяют друг друга и…

Как гоняют на диктофоне ленту, чтобы найти одно-два случайно вырвавшихся у собеседника слова, которые потом станут ключом к разгадке всей беседы, я пропускал в своем воображении бесчисленные картины оживающих саг. Перед моим мысленным взглядом проходили кровавые схватки викингов, морские сражения и рукопашные бои, песчаные холмы Западной Двины, увиденные однажды сквозь современную застройку ее берегов, сосны и шорох волн в Юрмале…

Но сколько бы я ни прокучивал ленту воображаемого фильма, заветное слово, сцена, жест не находились. И, сделав над собой усилие, я наконец заставил себя больше об этом не думать.

Нужно — само придет!

Так оно, в общем, и получилось.

Весной, когда побежали ручьи, солнце заиграло на грязных, прокопченных московским воздухом стеклах, из Мурманска ко мне пришло письмо. Меня снова звали на Терский берег. Все то, о чем я писал, в чем убеждал, что отстаивал вместе со своими друзьями рыбаками, оказалось важным и нужным. Больше того — своевременным.

Сменились люди в руководстве — изменилась перспектива края.

Я читал письмо, и передо мной открывались как бы новые горизонты, где находилось место всему — поморским селам, в которые надо было вдохнуть новую жизнь, не разрушая старой, развитию сельского хозяйства, которое еще недавно висело тяжелым грузом на