Костры на берегах - Андрей Леонидович Никитин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Занимаясь памятниками раннего железного века этих мест, я мог видеть, как в I тысячелетии до нашей эры внезапно на левобережье, в костромском Поволжье начинают вырастать укрепленные поселения-городища. Начавшись на востоке, волна городищ катится на запад, словно отмечая движение невидимого противника, заставлявшего местное, коренное население переходить с неукрепленных поселков в хорошо защищенные крепости-убежища.
Там, где было больше лесов и меньше пашен, финно-угорские племена продвинулись достаточно далеко, как на нижнем течении Оки или на вологодском Севере, откуда они беспрепятственно двинулись на запад, к Балтике. Там, где население было более плотным, а обширные луга давали возможность содержать много скота и возделывать землю, как то было в междуречье Оки и Волги, на дне современного Рыбинского моря с его богатейшими заливными лугами, в окрестностях Белого озера, — коренное население удержалось. По-видимому, ему было трудно отражать напор лесных племен, и здесь военная поддержка заморских «родственников» пришлась как нельзя более кстати.
Ранние варяжские поселения на Великом восточном пути и отмечали «горячие точки» тогдашнего русского порубежья!
14
…Промелькнуло еще одно лето — в поездках, обычной сутолоке жизни, когда кажется, что вот-вот сделаешь все дела и примешься за самые важные, которые почему-то всегда откладываешь «на потом»… Была написана и через положенное время вышла в «Вопросах истории» статья о Биармии и Древней Руси, принеся положенное количество поздравлений, но больше — молчания, что тоже было в порядке вещей.
Когда кто-то заметил Д. И. Менделееву незадолго до его смерти, что число сторонников периодической системы элементов растет, великий химик слабо махнул рукой и произнес: «Оставьте, голубчик! Просто старые противники вымирают, а подрастающее поколение ничего иного уже не знает…»
В общем-то, Менделеев был прав. В точных науках смена фундаментальных теорий происходит быстро и легко, в считанные годы, редко растягиваясь на жизнь одного поколения. Новые учебники готовят специалистов с новыми взглядами, потому что науку здесь подгоняет сама жизнь. В гуманитарных дисциплинах все гораздо сложнее. Здесь практика не наступает на пятки ученому, его не толкает в спину эксперимент, не стоит над душой промышленность, смежные области хозяйства и техники, которым результат нужен сейчас, сию минуту, иначе будет поздно… Наблюдая за развитием исторических взглядов, я мог видеть, как лениво, по большей части впустую, провертываются жернова науки, обкатывая одни и те же факты, среди которых редко-редко сверкнет новый камешек.
Норманнский же вопрос был не просто одним из камней фундамента, на котором некогда возводилось здание русской истории, он был ее краеугольным камнем. Вот почему, несмотря на все филиппики против норманистов, большинство историков отнюдь не спешило заменять этот камень другим, более реальным, который предлагал, скажем, тот же А. Г. Кузьмин. Менять шведов на западных славян, а тем более на кельтов, им не хотелось. То же самое происходило с Биармией на берегах Белого моря и с «восточным путем», на котором хотелось видеть именно шведов, а не рюгенских русов.
Почему?
Мне это было непонятно. При всей своей симпатии и интересе к скандинавам я не находил никакой разницы между ними и ругиями, кроме того, что первые принимали участие в одних событиях мировой истории, а вторые — в других.
Впрочем, это относилось не только к норманнам.
Разбираясь с Биармией, я мог заметить, что историческая наука, касается ли она периода средневековья или древнейшего периода истории, зиждется большей частью на мифах, возникших в XVIII и XIX веках. Развенчать эти мифы, заменить их действительно научными концепциями, воздвигнутыми на достоверных фактических основаниях, — дело весьма трудоемкое. Достаточно вспомнить, как неколебимо стоит историческая вера в «империю Рюриковичей», уже при первых князьях протянувшуюся якобы от Балтийского до Черного моря и от Минска до Прикамья, чтобы понять, как трудно было, например, академику Борису Александровичу Рыбакову перечеркнуть освященный летописью и научной традицией путь «из варяг в греки» по Днепру, продолжающий, однако, переходить из учебника в учебник, или пересмотреть дату основания Киева, на три с лишним столетия увеличив пространство собственно русской истории…
Между тем ниточка, протянутая от бьярмов — к кельтам, а потом и на территории Древней Руси, продолжала вытягивать из забвения все новые и новые факты. Помогали интереснейшие статьи Кузьмина, который имел за собой достаточное количество предшественников, почти полностью забытых нынешними историками. О том, что «варяги» не шведы, а балтийские славяне, вагры, рюгенские русы, — писали еще М. Ломоносов, Ю. Венелип, П. Шафарик, Ф. Крузе, Ф. Морошкин, И. Боричевский, С. Гедеонов, И. Забелин, В. Вилинбахов и многие другие, обращавшиеся непосредственно к немецким хроникам, папским буллам, к топонимике и гидронимике балтийского Поморья.
Фактов было множество, надо было только их понять и объяснить. Если в языке заэльбских славян вплоть до XVIII века сохранилось слово «варанг», означавшее меч или шпагу, то «ререгами» — «рюриками», то есть «соколами», называли в древности племя ободритов. В саге Гуторма Синди конунг Хакон прославлялся за усмирение «вендского сокола». А между тем стилизованное изображение сокола можно видеть на «больших» сребрениках Ярослава, найденных в Швеции и в Поморье. Сигизмунд Герберштейн, дважды посетивший Россию в первой четверти XVI века, оставил «Известие о московитских делах», ставшее на долгие годы классическим руководством по истории и географии средневековой России. Он заметил, что, в отличие от прочих прибалтийских народов, балтийские славяне, как и русские, именовали свое море «Варецким», или «Варяжским». Литовский митрополит Спиридон-Савва в конце XV века написал трактат, в котором прямо указывал, что Рюрик явился в Новгород с южных берегов Балтики, а именно — из Привисленья, где германские хронисты и арабские географы помещали «Русию»…
В кельтских языках находили себе объяснение имена русских князей и их дружинников; через кельтские языки расшифровывались названия днепровских порогов. Кельтские имена сохранялись у поморских славян и у литовцев. Как показал еще А. А. Шахматов, в русском языке остались заимствованные у кельтов слова, такие, как «слуга», «тать», «отец», «щит», «вал», «бояре». Знаменитая денежная единица Древней Руси «куна» находила соответствие в кельтской серебряной монете «кунос» и в кельтском «гуна» — шкура, поскольку, как известно, на Руси использовались в качестве денежных знаков связки старых беличьих шкурок.
Примеры не были случайными созвучиями. Их подтверждение можно было найти у ибн-Фадлана, который писал, что «дирхемы русов — серая белка без шерсти, хвоста, передних и задних лап и головы… Ими они совершают меновые сделки…».
Филологические разыскания Шахматова прямо подтверждались свидетельством арабского путешественника, который имел дело все-таки еще не с русскими людьми, а с русами-кельтами.
Между тем я обнаружил в древнерусском языке еще одно заимствованное слово, не
