Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Второго июня вечером звено Виктора приземлилось после шестого за этот день боевого вылета на аэродроме северо-восточнее городка, где произошла недавно встреча Виктора с Алексеем.

Заходящее солнце уже коснулось края далекой лиловой земной полоски. Во ржи рядом с аэродромом перекликались перепела. Откуда-то издалека наплывали частые приглушенные хлопки зениток, угасающие звуки воздушного боя. А над полем, превращенным в тщательно замаскированную взлетную площадку, текли горьковатые запахи рассыпанных повсюду небесно-голубых васильков и недавно скошенного пырея. Так пахнет только на сенокосах после знойного дня, когда солнце едва успевает подсушить влажную и сочную траву и от несмётанных еще валков сена исходит немного душная сладковатая горечь…

Почерневший от какой-то невидимой гари, словно прокопченный насквозь, в разорванном на боку комбинезоне и с болтающимся ниже спины парашютом, Виктор тяжело выбрался из кабины самолета; спрыгнув на землю, с минуту стоял, пошатываясь. Голова его гудела и кружилась; в ушах все еще далеким эхом отдавались беспорядочные звуки — завывание перенапряженного мотора, выходящего на предельной скорости из пике самолета, частая, как будто идущая из нутра машины пушечная дробь. А в глазах — быстрое мигание трассы, мелькающие обломки разваливающегося на куски «мессершмитта»… Что-то еще было: какой-то бесформенный кусок огня пронесся над самой головой Виктора и с воем ринулся к земле. Чей это был самолет, Виктор так и не успел разглядеть.

И вот все кончилось, и опять эта величавая, хватающая за душу тишина, пряный запах трав и цветов; так и хочется поискать глазами свежий стог сена, чтобы повалиться на него и, затаив дыхание, смотреть на меркнущие на гребне дальнего леска солнечные лучи.

Звено, собранное Виктором в условленном квадрате после боя, приземлилось не в полном составе. Не было Валентина Сухоручко, который куда-то отбился в последнюю минуту и еще не вернулся…

Вначале Виктора не особенно тревожило его отсутствие: он знал повадки Сухоручко, часто увлекающегося преследованием врага.

Виктор уже пришел в себя после головокружительной воздушной карусели, сделал несколько шагов странно ослабевшими, словно чужими ногами, с беспокойством оглядел площадку, скользнул взглядом по небу. Уши его начали улавливать отдельные звуки, глаза — отмечать обычные мелочи.

В оранжевом свете заката крылья голубеобразных «Лавочкиных» отсвечивали киноварью. На большом расстоянии друг от друга, подруливая на одну исходную линию, подкатывали к командирской машине самолеты Роди Полубоярова, теперь уже «ведущего» в своей паре Толи Шатрова и летавшего с ним в паре, недавно прибывшего летчика, младшего лейтенанта Касаткина.

Возле самолетов уже возились хлопотливые механики, заправщики боекомплектами и бензином.

С другой части площадки заканчивала взлет очередная эскадрилья…

Вдруг откуда-то, из недалекой землянки, донеслись переборы гармонии и странно звучавшее здесь пение. Виктор невольно остановился, прислушался.

Сипловатый тенорок с большим чувством под грустные всхлипы гармонии старательно выводил:

О тебе мне шептали кустыВ белоснежных полях под Москвой.Я хочу, чтоб услышала ты,Как тоскует мой голос живой.

Виктор слушал, опустив голову.

Ты сейчас далеко, далеко,Между нами снега и снега.До тебя мне дойти нелегко,А до смерти — четыре шага.

Виктор почувствовал, как сладкий яд грусти вливается в сердце. В воображении уже светились зажженные любовной радостью глаза Вали, а в ушах звучал ее горячий шепот.

«Я хочу, чтоб услышала ты, как тоскует мой голос живой», — мысленно повторил Виктор слова песни и глубоко вздохнул.

В эту минуту над ним, постепенно ослабевая и быстро снижаясь, послышался звук замедляющего обороты мотора. Виктор поднял голову и на фоне подернутого румянцем неба увидел летящий на посадку, красный от последних закатных лучей самолет Сухоручко.

«Шальная башка! Опять, наверное, гонялся за каким-нибудь немцем», — сердито и в то же время облегченно подумал Виктор и быстро зашагал к штабной землянке докладывать «бате» об удачно проведенном воздушном бое.

Пока самолеты заправлялись и заряжались новыми боевыми комплектами, он мог передохнуть, попить воды, что-нибудь поесть и даже поваляться часок-другой на траве, возле своего изрядно поцарапанного «Ла-5».

Когда Виктор после доклада полковнику зашел в общую, тут же, недалеко от самолетов, вырытую землянку, там уже собралось все звено. Родя, по обыкновению привирая, рассказывал о страшных моментах боя — о том, как двое оголтелых фашистских летчиков буквально не выпускали его из огневых тисков. О том же, как он сам обрушивался на «мессершмитта» и во-время поддержал огнем Сухоручко, ни словом не упомянул. Видимо, рассказывать, как его чуть не подбили, Роде доставляло большее удовольствие, чем говорить о своей отваге.

Виктор решил сделать Сухоручко выговор за отрыв от звена, хотя и придерживался тактики свободной инициативы в самые напряженные моменты боя. Он строго спросил:

— Вы где были, лейтенант? Почему не отзывались на сигнал сбора?

Сухоручко устало отмахнулся снятым с взлохмаченной головы шлемом:

— Гнал одного гада, пока не выдохся. Жаль, удрал, сволочь.

— Гляди, лейтенант, догоняешься — некому выручать будет, — переходя на неофициальное «ты», предостерег Виктор: ему, как никому другому, было знакомо самозабвенное опьянение боем. Припав к котелку, он крупными глотками стал пить тепловатую воду.

— Ну и денек! Дыхнуть некогда было, — выкрикивал Родя, всегда после сильных переделок в воздухе впадавший в излишнюю болтливость. — Волнами перли, все — на Курск. Сколько мы их наколотили, а они все летят и летят.

— Наше численное превосходство сразу чувствуется, — возбужденно вставил Толя Шатров. — Это им не сорок второй год.

— Тоже мне сказал: сорок второй! Это им не английская и не американская авиация сорок третьего года, — возразил, расправляя пальцами белесоватый взъерошенный чуб, Родя.

Виктор ревниво взглянул на своего питомца Толю. Да, и он, этот не в меру нетерпеливый, немного наивный и чистый паренек, тоже стал опытным, возмужалым летчиком. И в его похудевшей юношеской фигуре появилась та свободная молодцеватая небрежность и намеренная неуклюжесть, какая отличает бывалого летчика-истребителя от молодого, еще не обстрелянного птенца.

Виктор вспомнил, с какой шумной, почти детской радостью встретил его Толя Шатров, когда он явился в полк, и суровая мужская нежность, какую может испытывать только человек на войне к своему боевому товарищу, прихлынула к его сердцу.

Виктор подошел к Толе и с силой сжал его руку.

— Спасибо, лейтенант Шатров, за отличное поведение в бою. Всем спасибо от «бати» за хороший день. А какая ночь будет, еще увидим.

— Неужто и ночь такая предвидится? — всполошился Родя.

— Не такая, а, может быть, хуже, — мрачно буркнул Сухоручко и плюхнулся на сплетенные из хвороста нары.

Летчики еле ворочали языками от усталости и не поддержали Родю в обсуждении боевых успехов минувшего дня. А итог звена был немалый: пять уничтоженных «юнкерсов» и три «мессершмитта».

— Неплохо, соколы! Неплохо! — кричал неугомонный Родя. — Но, как говорится, повышать производительность надо!

Виктору надоело слушать болтовню товарища, он вышел из землянки. Солнце уже зашло, поле потемнело. На мутном небе зажглись первые звезды.

Запах сена еще более сгустился. С площадки доносились только чиханье останавливающегося мотора и мужские голоса. И опять Виктор услышал из соседней землянки пиликание на гармонике и сипловатый тенорок:

…Бьется в тесной печурке огонь,На поленьях смола, как слеза…

Виктор ощутил в груди что-то похожее на жжение. Это чувство он испытывал все время, как только приехал в полк. Ему хотелось избавиться от него, а оно все больше обжигало сердце.

«Что это я раскис так? — сердито подумал Виктор. — Всего неделю летаю после долгого перерыва — и вот на тебе. Не Валя ли этому причиной? Не за нее ли боюсь? Все равно — это слабость. Не нужно ее, не нужно!»

Приближалось время ночных вылетов. Виктор, Родя и Толя Шатров вышли из землянки, легли у самолета на прохладную траву, завернувшись в плащпалатки. Они не спали и тихо разговаривали. Чуть поодаль, подложив под головы парашюты, громко храпели Валентин Сухоручко и Григорий Касаткин. Звено Виктора пока не поднимали. На перехват шедших эшелонами на Курск немецких бомбардировщиков ушла другая эскадрилья.

Было около полуночи. Ни одного огонька, даже самого тусклого, не светилось на аэродроме, но в пронизанной звездным сиянием полутьме чувствовалась напряженная, не угасающая ни на минуту жизнь: где-то поблизости в землянке дудели зуммеры телефонов, слышались частые выхлопы движка радиостанции, гудели приглушенные сердитые голоса, на взлетной площадке пофыркивали моторы… И лишь изредка над полем при посадке самолетов вспыхивал луч прожектора, взвивалась сигнальная малиновая ракета и, повиснув на несколько секунд над аэродромом, осыпалась на землю розовыми искрами.