Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Солнце уже зашло за крутой холм, под кустами густели предзакатные прохладные тени. Махорочный дым поднимался над головами сидящих людей седыми клубами, еле пробиваясь сквозь листву.

Председателем партийного собрания был майор Соснин. Алексей сидел под деревом на пне, задумчиво-внимательным взглядом окидывая бойцов и не вмешиваясь пока в выступления.

Прения разгорались. Одни требовали для Завьялова строгого выговора, другие — исключения из партии и предания суду военного трибунала. Завьялов, плечистый, краснолицый, с большой бритой головой, сидел под кустом, слушал, не шевелясь, склонив голову. Автомат ППШ в его громадных руках казался игрушечным ружьишком.

Алексей слушал выступления и думал, к какому прийти решению.

Слово взял майор Соснин. Человек осторожный и мягкий, он, повидимому, все же поддался влиянию до него выступавших командиров и настаивал на исключении Завьялова из партии.

Алексей понял, что для него наступила очередь вмешаться с разбор дела. Когда он встал со своего пня и заговорил, все бойцы обернулись к нему, стали слушать с нетерпеливым любопытством. Алексей чутьем человека, всегда общающегося с живыми людьми, по выражению лиц бойцов, по их сдержанному молчанию, которым они встретили предложение майора Соснина, сразу заключил, что большинство коммунистов, хотя и не высказали своего отношения к делу, были на стороне тех, кто требовал более разумного взыскания. Это были боевые товарищи Завьялова, лучше всех знавшие его как бойца, коммуниста и человека.

«Вот они-то, эти люди, и имеют большее право судить его», — подумал Алексей.

— Товарищи коммунисты, — начал он свою речь. — Для людей, подобных Завьялову, исключение из партии равно смерти. Товарищ Завьялов допустил серьезный проступок. Но прежде чем вынести какое-то решение, мы должны особенно внимательно приглядеться ко всему облику сержанта Завьялова и взвесить все положительное — не преобладает ли оно над проступком, им совершенным. В роте знают Завьялова как отважного бойца и хорошего товарища. Нельзя заподозрить его в том, что он намеренно хотел ослабить дисциплину, притупить бдительность, нанести армии вред, ослабить борьбу с врагом. Немыслимо допустить это! Это было бы подобно тому, если бы кому-нибудь из нас сказали: уходите из армии, потому что вы хотите, чтобы враг опять дошел до Волги…

При этих словах Завьялов медленно поднял голову, с благодарностью взглянул на Алексея.

— Судите сами, можно ли Завьялова исключать из партии, — закончил свою речь Алексей. — Мне думается, это было бы наказанием сверх меры, во вред нашему делу. Мы должны собирать лучших людей вокруг партии, исправлять их, если они ошибаются, воспитывать из них более закаленных бойцов. То, что произошло с Завьяловым, — это случай, правда, очень тяжелый, но только случай. Жизни Завьялова свойственно другое, главное — его трудовая жизнь до войны, его честность, преданность нашей Родине, его доблесть, желание драться с врагом до последнего дыхания. Товарищ Завьялов нам это доказал… Это и есть главное, а главное всегда надо отделять от частного, случайного. Не так ли?

— Правильно! — послышались голоса.

— Я предлагаю послушать сейчас коммунистов, боевых товарищей Завьялова, что они скажут. Они знают его лучше нас штабников, — добавил Алексей.

— Какое будет ваше предложение о партийном взыскании? — спросил Соснин.

— Вот я и скажу о нем потом, — коротко ответил Алексей.

Участники собрания возбужденно зашевелились.

— Разрешите мне слово, товарищ председатель. Старшина третьей роты Платонов, — поднялся худенький кареглазый минометчик с очень смуглым, словно закоптелым лицом.

— Я вот про что хочу сказать, товарищи коммунисты! Я Завьялова знаю от самого Сталинграда, — бойкой скороговоркой заговорил Платонов, стоя навытяжку и все время глядя на Алексея вопросительно, поблескивающими глазами. — Фашистов положил он под Сталинградом немало. Человек знает, за что воюет, что и говорить. Хороший воин, крепкий. И коммунист сознательный. Но случилась у него промашка. Доверился на исполнительность. Ошибка произошла, осечку дал, вот как! Но правильно сказал товарищ подполковник: надо изо всей жизни человека исходить, а не только из его проступка… Кто он и как… А я знаю: ежели что, товарищ Завьялов меня в бою не подведет и я с ним пойду, куда командование прикажет. Надежный, верный человек. Так зачем же его из партии удалять? Не дело это! Я бы ему по партийной линии выговорок записал, а по строевой-служебной — в третий эшелон на две недели отправил кашу с кашеварами варить. Знаю — для Завьялова это будет самым тяжелым взысканием. Как, Завьялов, на такое дело глядишь?

Завьялов вскочил, словно его подкинули.

— Товарищи! Не предавайте позору! — выкрикнул он. — Не посылайте в тыл. Лучше в самое пекло! Прошу вас! Я докажу вам! Искуплю!

Одобрительный говорок пробежал по собранию.

— Вы слышите? Вот вам весь Завьялов, — снова вмешался Алексей. — Вот что значит для него уйти с первой линии! Я согласен с предложением товарища Платонова. Товарищу Завьялову объявить выговор и предупредить, чтобы он в будущем держал ухо востро, а командование решит, какое дать ему дисциплинарное взыскание. Но только в тыл отправлять Завьялова не нужно. Пусть человек воюет. Согласны, товарищи?

— Согласны! Согласны! — послышалось в рядах бойцов, и общий вздох веселого облегчения прокатился по овражку.

Когда повестка была исчерпана и партийное собрание закрылось, Завьялов встретил Алексея на тропинке и, левой рукой придерживая автомат, а правую держа у козырька каски, голосом, полным глубокой сдержанной радости, проговорил:

— Партийному собранию и товарищу подполковнику заявляю: ежели что случится в бою самое трудное, посылайте меня туда. Партия для меня дороже всего на свете.

Завьялов круто повернулся и, шелестя ветвями дубняка, скрылся в сгустившихся над оврагом сумерках.

Прошла неделя.

В первом эшелоне штаба армии, в опустелом и пыльном городке, должен был состояться слет истребителей танков, и Алексей рано утром поехал туда.

День ожидался погожий, солнечный. Солнце начало припекать с самого утра. Алексей, ехавший с редактором дивизионной газеты майором Птахиным и капитаном Глагольевым, все время держал дверку своей «эмки» полуоткрытой, чтобы полнее вдыхать чистый и пахучий майский воздух и глядеть на поля. Он любил делать это еще будучи начальником стройки, разъезжая по участкам.

Узкий проселок, выбравшись из леска, потянулся между заметно запущенных, непрополотых полей. Сразу чувствовался недостаток рабочих рук. Но рожь поднималась, бушевала вовсю. И когда только успели ее посеять! Ведь тут в марте еще кипели бои. Сочные, сизо-зеленые стебли, готовившиеся выкинуть колос, с шелестом цеплялись за дверку машины, обрызгивая лицо Алексея душистой влагой. Роса сверкала на ржи, на малиновых сережках степного горошка, на мохнатых листьях медвежьего ушка и подорожника, росших по обочинам: дороги. А небо, еще не замутненное летней пылью, сияло такой голубизной, что при взгляде на него на душе становилось празднично.

— Какой славный день! — проговорил капитан Глагольев и вздохнул.

— Да, денек чудесный, — согласился важный и молчаливый майор Птахин.

Алексей молчал, углубленный в какие-то свои думы.

— Как бы хотелось ехать сейчас не на слет истребителей танков, а на какой-нибудь съезд передовиков производства, — меланхолически заметил Глагольев, любивший поговорить на отвлеченные темы. — Все эти артиллеристы и бронебойщики — трудовой народ, колхозники, рабочие — вынуждены по милости кучки мерзавцев, навязавшей нам войну, заниматься делами, противными человеческой природе.

— А чего же вы хотели? — хмуро покосился Птахин на Глагольева. — Чтобы армия пахала и сеяла, когда перед ней враг? Сейчас ее задача — поскорее разгромить Гитлера. Добиться, чтобы все эти истребители, колхозники и рабочие, вновь стали заседать не на таких вот слетах, а в правлениях колхозов, на производственных совещаниях, поскорее бы встали у станков и сели на тракторы.

— Я и хотел это сказать, — задумчиво согласился Глагольев.

Машина мягко катила по сухой, укатанной дороге. Запах ржи и цветов скопился в кабине, тяжелые стебли хлестали по крыльям «эмки». Солнце дрожало на ветровом стекле, как кусок расплавленного серебра.

— Какая благодать! — все время повторял Глагольев. — В такие дни я выводил школу на прополку. Сколько шуму и радости было! Рассыплются дети по хлебу, как тюльпаны… Смех, детские голоса, поле пестрит, ходишь среди ребят — и сам становишься как они, честное слово…

— Вы сегодня в ударе, капитан, — усмехнулся Птахин. — Послушаешь вас — и воевать не захочешь.

— Что вы, что вы? — смущенно пробормотал Глагольев и долго молчал, покачиваясь на сиденье, круто сдвинув беловатые, выцветшие брови.