Бессмертный избранный (СИ) - Юлия Леру

— Обладал, син-фиоарна, — отвечает он. — Учился у мастера в вековечном лесу еще до запрета на магию.

— А потом?

— Когда правитель наложил запрет, я отказался от магии, чтобы не попасть на костер. — Он пожимает плечами. — У нас много магов было, мы почти все отказались. Кому помирать охота?

— Ты не веришь в победу Асморанты? — спрашиваю я.

Солдаты вокруг прислушиваются к нашему разговору. Мармала — думаю, теперь я запомню его имя — оглядывается на своего собеседника, но тот отвернулся от костра и говорит о чем-то с подошедшим приятелем.

— Я служил правителю верой и правдой, — отвечает он. — И мой сын будет служить, если жена родила мне сына. Но даже когда я отрекся от магии, она все еще была с нами. В друсах была точно. В лесу. В Шиниру была. А теперь ее нет, фиоарна. Раньше нам помогла бы сама Асморанта, а теперь никто не поможет. Лес мертвый, вода мертвая. Нас тут много поляжет.

Я думаю о том, что сказать — не ему, а всем тем, кто прислушивается к разговору теперь, а их уже много, и взгляды всех обращены на меня. Магии нет, магия ушла, без магии мы пропали. Эти разговоры ведутся у костров почти каждый день. Каждый раз мне приходится подбирать слова, чтобы оставить последнее слово за собой. Судя по растущему количеству беглецов, у меня это получается не очень хорошо.

— Теперь нам придется надеяться только на себя, воин, — говорю я. — И я спрашиваю тебя, могу ли я надеяться?

— Я служу правителю верой и правдой, — повторяет он, но совсем не то хотел он от меня услышать, и совсем не то хотел сказать сам.

— Тогда служи, — киваю я и отворачиваюсь, давая понять, что сказал все.

Я отдаю подошедшему кухонному свою плошку, и он уносит всю посуду под свой навес в задней части лагеря. Палатка сугрисов не так далеко от моей, и я думаю, что они уже закончили утреннюю трапезу и их можно навестить.

Пока меняется стража у реки, я успеваю умыться снегом, которого за прошлую ночь намело на два пальца, и заплетаю волосы в косу. Под моим личным началом в войске теперь двенадцать человек — небольшой отряд, чтобы дать мне видимость власти. Син-фиоарна, не знающий основ военного дела — плохой стратег, но такова традиция, и даже теперь, когда из земель Асморанты ушла магия, отец ее не нарушает. Наследник должен первым идти в бой. Люди должны знать, что правитель любит Асморанту так сильно, что готов принести в жертву своего собственного сына.

Именно потому моя палатка стоит не в глубине лагеря, а почти у берега. Именно потому шембученец Рыбнадек, которого здесь зовут на шиниросский манер Рибнадисом, каждое утро зычно возвещает куда-то в глубь палатки командиров:

— Наследник!

Именно потому я сейчас приподнимаю тяжелый полог и вхожу в палатку.

В яме посреди палатки тлеет невыносимо дымный костер, и по запаху я распознаю сушеничку — ее часто используют, чтобы обкурить постели, в которых завелась всякая живность. Дым стелится понизу и скоро начинает есть глаза, но я не могу стоять, когда остальные в палатке сидят, а этим воякам, похоже, сушеничный дым нипочем. В зимнее время в мокрой и грязной одежде запросто заводятся вши. Сушеница выгоняет их, правда, они совсем скоро заползают обратно, если одежду не чистить. Но хоть какое-то избавление.

Из-за вшей нам приходится мыть голову ледяной водой, которая получается из растопившегося за ночь снега, и золой из костра. Только так мне удается не превратиться в шелудивого пса к концу чевьского круга, но, кажется, к концу Холодов я могу лишиться волос.

Сугрисы как раз закончили принимать утренние доклады у начальников караулов. Все спокойно. Все, как всегда, спокойно. Они предлагают мне вина и я, покашливая от дыма, усаживаюсь на подстилку Рыбнадека и слушаю, что они говорят.

В палатке живет девять сугрисов — им всем от сорока и старше, и все они как один — жилистые, хмурые, бородатые. Как братья. Только мысли у них разные, и иногда в палатке стоит такая ругань, что слышно у берега. Они относятся ко мне, как к любому другому солдату в войске, и я им за это благодарен. Они беседуют, а я слушаю и иногда спрашиваю о том, что мне непонятно. И отсылаю скорохода к отцу, чтобы сказать, что все по-прежнему.

Мы говорим о том, о сем, и наконец — о женщинах, пришедших из Алманэфрета, когда посреди разговора один из сугрисов вдруг замолкает и поднимает вверх руку, призывая нас к молчанию.

В лагере какое-то оживление: неясные звуки и голоса, и почти тут же Рыбнадек откидывает полог и снова зычно возвещает куда-то в глубь палатки:

— Пришли!

Мы уже на ногах, потому что звуки становятся все громче, а лицо вошедшего человека, одного из начальников отрядов, наполнено тревогой. Он оглядывает нас, голос его звучит сурово:

— Сугрисы! Син-фиоарна! Армия врага начала переход у левого края большой тропы!

Я выбегаю из палатки первым и останавливаюсь рядом с Рыбнадеком, на мгновение поддаваясь ошеломляюще сильному чувству ужаса, пронявшему меня до мозга костей.

Тот берег реки кипит от звуков.

Гул.

Шепот.

Скрежет.

Как будто рой разозленных дзур вдруг поднялся с места и набирается сил, чтобы налететь на тех, кто посмел потревожить их покой.

Этот звук доносится с чужой стороны, но голоса слышны только с нашей, и короткие отрывистые команды и топот ног приводят меня