Покаяние - Геннадий Гусаченко

Я быстро взялся за работу. Обчертил фланец замка, высверлил под него отверстие, вставил в него замок и …о, ужас! Замок провалился насквозь через дыру в дверце шифоньера, глухо брякнулся внутри. Вместе с ним что–то оборвалось внутри меня самого: дубина! Обчерчивать надо было торец замка, а не круглый фланец. Как теперь крепить замок? Я похолодел от страха. Испортил германскую мебель, привезённую аж из Берлина! Что делать?! Что-о дела–ать?!

— Как дела? Ты скоро закончишь? — поинтересовалась хозяйка модного гарнитура, причёсываясь перед трюмо.

Она уже переоделась и теперь была в шикарном халате — по синему шёлку золотисто–розовые узоры.

— Всё нормально… Вот только сбегаю сейчас в хозяйственный магазин за шурупчиками… Я там видел такие… подходящие для крепления этого замка — пролепетал я, загораживая собой дыру на дверце. Не по фланцу надо было обчерчивать, а по торцу замка. Да что теперь делать? Ретироваться надо!

— Поздно уже… Закрыт, наверно, магазин… Завтра и сходил бы…

— Да успею ещё… Я быстро… Туда и обратно…

— Беги да быстрее возвращайся, — подкрашивая губы, уступила она моей настойчивости уйти в магазин.

Я торопливо сбежал по лестнице и оглянулся на улице: не гонятся ли за мной? За углом кинотеатра перевёл дух: что теперь будет? Так подвёл Евгению Артемьевну! Наверняка нажалуются за испорченный шифоньер. А что делать? Не возвращаться же с повинной. Со стыда сгореть можно. Больше к Евгении Артемьевне я ни ногой. Прощайте, горячие пирожки. Прощай, душевная бабуся! Доброты твоей мне никогда не забыть.

Зимой, после первой сессии я занял денег у Вовки Глущенко и полетел в родные пенаты.

На «ТУ‑104» до Новосибирска. На электричке до Тогучина. Пешком до Боровлянки.

По дороге, уже перед самой деревней мне встретилась лошадь, запряжённая в сани. В них, закутавшись в тулупы, сидели моя двоюродная сестра Раиса, дочь тётки Лены, и её муж Анатолий Протопопов, деревенский забулдыга с пропитым красным лицом. Как я узнал позже, Раиса ехала в больницу на аборт. Они обрадовались встрече и, желая принять участие в семейной вечеринке по случаю моего приезда, повернули коня обратно.

В тот же вечер, в шумном застолье, когда перевалило за полночь, к нам прибежала соседка Раисы, истошно завопила:

— Рая! В твоём доме дыму полно!

— Как?! Там же маленькие Колька с Наташкой! — суматошно вскинулась Раиса и без шали, без пальто выскочила за порог. Следом за ней побежали все. Но было поздно. Пятилетний мальчишка и двухлетняя девчушка задохнулись в дыму неисправной печки. Детей нашли под кроватью, куда, задыхаясь, спрятались несмышлёныши. Прокопчённые, как головёшки, они лежали с растрёпанными волосёнками в ситцевых рубашёнках, и никак не верилось, что они мертвы. В угарную избу, несмотря на позднее время, набилось полно народу. Мужики молча курили, а бабы голосили. Было жутко.

Раиса не поехала на аборт и родила мальчика. Косвенным виновником случившейся деревенской трагедии стал я. Разминулся бы часом раньше с Раисой, остались бы живы её дети. Но тогда не родился бы другой малыш. Вот как бывает…

Недолгим было моё гостевание в родительском доме в мои первые студенческие каникулы, омрачённые гибелью ребятишек. Я уехал с тяжёлым камнем на сердце.

В зубрёжках конспектов и непроходящих мыслях о куске хлеба насущного проходили будни первого курса университета. И каждый день в них отличался от других какой–нибудь выходкой, неординарным поступком со стороны кого–нибудь из нашей братии, в тесноте населявшей комнату номер 17. Прыганье по койкам и битва подушками среди ночи, бросание ботинками, игра в карты до утра, разбросанные повсюду книги, тетради, немытая посуда, пух и перья на полу, пустые бутылки и огрызки селёдки на столе, посреди которого красовался настоящий человеческий череп, притащенный кем–то из мединститута и приспособленный под пепельницу, всегда полную окурков, табачный дым, хоть топор вешай — обычная обстановка студенческой комнаты номер 17.

Пришлось и мне отличиться. Мы отмечали в кафе «Мечта» день рождения Скандальщика, где я пил водку и вино. От этого «ерша» мне стало дурно в переполненном троллейбусе. На задней площадке, сдавленный толпой со всех сторон, я зажал себе рот, но сдержать приступы рвоты не смог. Вокруг меня сразу стало свободно, и я двинулся к выходу, поливая сидящих длинными струями то направо, то налево — в зависимости от того, куда меня заносило. Цепляясь руками за причёски дам, срывая с них шиньоны, парики и сеточки для волос, шёл я по проходу между сидящими пассажирами. Дикий визг и страшный вой поднялся в троллейбусе. Но вот и остановка. Двери открылись. Продолжая давать длинные смычки, я вышел, двери закрылись, и троллейбус укатил в темноту ночного проспекта Сто лет Владивостоку. Что там в нём было потом — не знаю. Но нетрудно представить…

А я приплёлся в комнату номер 17 и, не раздеваясь, упал на пол между кроватями. Там я и очнулся рано утром с ладонями, прилипшими к засохшей рвоте, из которой торчала резинка «бабочки». Я потянул за неё, бабочка вырвалась и шлёпнула по носу.

Не скажу, что этот урок пошёл мне впрок. Ещё много раз в жизни напивался до дурноты, о чём всегда сожалел на утро, клянясь: «Чтоб я ещё когда взял в рот эту гадость! Бррр… Никогда!»

Никогда не говори себе: «Никогда!».

Однако, терпению коменданта общежития на 11‑м километре пришёл конец. В разгар очередной ночной оргии он заявился в «семнадцатую» и застал всех, сидящими в трусах на спинках кроватей и с сигаретами в зубах. Мы травили анекдоты, выражая восторг диким хохотом, и замерли при виде неожиданного визитёра. Он с минуту стоял, молча и удивлённо взирая на обстановку в комнате, словно впервые глядя на пух и перья на полу, на рыбьи хвосты и окурки. Смерил нас уничтожающим взглядом и, стараясь быть спокойным, спросил:

— Что это у вас за сборище?

— Проводим комсомольское собрание… — ляпнул Ганс, не выпуская из рук колоду карт.

— Вот как?! И какой вопрос на повестке дня? — ехидно поинтересовался комендант, постучав ногтем по пустой бутылке из–под «краснухи».

— Да вот обсуждаем, что нельзя так жить дальше, — нашёлся Ганс.

— Правильно, давно бы так… Даю вам срок — один день. Если завтра приду и увижу такой же кавардак, тебя выгоню первого, — выходя из комнаты, предупредил он Ганса. А нам стало не до смеха: комендант шутить не намерен. Выдворит Ганса из общаги. Прощай тогда поминальные конфеты и пряники! Приуныли мы.

— А что, чуваки, давайте и впрямь наведём порядок, ну, хоть на один день, — предложил я. — Только, чтобы никто не знал.