Куба, любовь моя - Михаил Ахманов

– Как он назвался?

Но ласточка меня будто не слышала. Снова пробормотав: «Не может быть! Быть такого не может!» – она застрекотала на испанском с такой скоростью, что у меня зазвенело в ушах. Глуховатый мужской голос раздался снова. Упырь говорил не так быстро, как Анна, но все равно я не понимал ни слова. Однако заметил, что голос уверенный, резкий и властный, как если бы мой собеседник не на стене висел, а расположился в кресле с мягкой подушкой, в личном своем дворце, и неторопливо делал выволочку призванным на ковер подчиненным. Или, положим, то была не выволочка, а приговор: этому отрезать уши, того четвертовать, а тех – под топор и обезглавить без затей.

Говорил он довольно долго, а ласточка слушала с остановившимся взором, и вид у нее был такой, точно глядела она не в окно, а в глубь столетий, где открывались чудные картины. Или величественные, или жестокие и страшные, но в любом случае вызывающие почтительное удивление. Что до меня, то я прикидывал, не высунуться ли в окно и не снести ли вурдалаку черепушку. Однако решил подождать: я тоже не лишен любопытства.

Наконец Анна произнесла пару фраз и подняла ко мне свое личико.

– Я сказала ему, чтобы ждал, что я должна перевести его слова.

Лицо ее было бледным, но не от страха, от возбуждения. Я видел, что она потрясена.

– Кто он такой, ласточка? Испанский король и римский император?[16]

– Нет, дорогой. Он гораздо более известная персона – Франсиско Писарро, завоеватель Перу!

Челюсть у меня отвисла. Прежде мне приходилось иметь дело с упырями, чей возраст исчислялся лет в четыреста или пятьсот – собственно, такими были и Цезарь Борджа, и графиня Батори, и Малюта Скуратов, он же Пашка-Живодер. Все они являлись душегубами и злодеями, но также – чего не отнять, того не отнять! – историческими личностями. Однако меньшего калибра, чем Франсиско Писарро! С его известностью и славой не мог сравниться даже граф Дракула. Нет, не мог! Что он, собственно, свершил, этот валашский господарь? Ну, дрался с османами, иногда удачно, иногда не очень… ну, сажал подданных на кол, резал их, топил и вешал… ну, прославился своими зверствами и стал вампиром…[17] Масштаб деяний Писарро был куда крупнее! Сокрушитель империи инков, завоевавший огромную страну с горстью солдат, разграбивший ее несметные богатства, ставший ее правителем! По сути дела, вот и все, что я знал о Франсиско Писарро, кроме имени. Новость, что он превратился в упыря и пролежал в гробу больше четырех столетий, меня поразила. Хотя, с другой стороны, грехов у него на совести было изрядно, и таким дорога в рай заказана. Такие, по теории Льва Байкалова, как раз и становятся первичными вампирами.

Но эти мысли пришли ко мне позже, а сейчас я с самым дурацким видом брякнул:

– Это какой же Писарро? Тот, кто инков покорил?

– Тот, тот, можешь не сомневаться! – заверила меня Анна.

– Но как он очутился здесь, на Кубе? Я думал, что его похоронили где-нибудь в Перу с большим почетом… салют из аркебуз, гроб под испанским флагом, заупокойные мессы и все такое… и лежит он себе полеживает, а к его саргофагу водят туристов…

– Все было не так, – авторитетно заявила Анна. – Оказывается, его убили в Лиме, прямо в его дворце. Он защищался, заколол одного из нападавших и многих ранил… Но все-таки его убили, и что было потом, ему не известно.

– Спроси еще раз, – потребовал я. – Спроси, знает ли он, как попал на Кубу. Может быть, о чем-то догадывается?

Краткий вопрос, краткий ответ…

– У него нет никаких догадок, – промолвила Анна. – Он только сказал, что раз Куба – остров, то, значит, гроб с его телом привезли на корабле.

Ну, привезли и привезли, подумал я. Не любопытствуй сверх меры, Забойщик! Разве столь уж важно, кто, когда и почему доставил этот «груз двести», закопал его в безлюдных кубинских горах и соорудил часовню?.. В разрезе нынешних обстоятельств плевать нам на это! Тут другое важнее.

– Спроси его, ласточка: он сознает, что сделался вампиром? Прямо спроси, деликатничать нечего!

Теперь переговоры были более долгими. Анна переспрашивала, что-то уточняла, Писарро отвечал, и голос великого конкистадора уже не казался уверенным и властным. Похоже, превращение в упыря не относилось к его приятным воспоминаниям.

– Он думал, что болен каким-то местным недугом, неведомым в Европе, – произнесла Анна. – Подцепил что-то от дикарей… Он жаждал испить крови, и это желание становилось сильнее с течением дней. Ему хотелось не крови животных, а крови человека, и однажды он попробовал… потом еще и еще раз… Это были индейцы, всего лишь мальчишки-слуги из дворца, но о его пристрастиях стало известно в городе. Об этом не говорили, только шептались… Он не мог справиться со своим недомоганием и решил, что это не болезнь, а проклятие инкских колдунов. Он уничтожил их державу, убил Великого Инку, и за это его прокляли – может быть, отравили или напустили какую-то жуткую порчу. Он молился, он просил у Господа избавления, но тщетно… – Анна сделала паузу, потом сказала: – Историю с Великим Инкой я помню, читала об этом. Его звали, звали… кажется, Атауальпа. Он попал в плен к испанцам, и Писарро держал его как заложника. Поклялся, что отпустит за огромный выкуп, и подданные инки наполнили золотом и серебром большую залу. И все же Атауальпа был убит.

Она вдруг заговорила горячо и страстно, и Писарро ответил ей – ответил одним словом, прозвучавшим с тоской и горечью.

– Что ты ему сказала? – спросил я.

– Что это была не болезнь и не порча, а в самом деле проклятие – только не индейских колдунов, а Бога. Бог покарал его за то, что он сотворил с Атауальпой, с другими инками и простыми индейцами. Покарал за клятвопреступление и жестокость, за пролитую кровь, за погибших женщин и детей. За его великие грехи!

– И что он ответил?

– Возможно. Так он сказал. Возможно.

За стеной снова раздался глуховатый голос.

– Теперь он говорит, что у него были враги среди испанцев, – пояснила Анна. – Диего де Альмагро, знатный сеньор и второй человек в их воинстве, всегда завидовал ему и вредил как мог, считая, что обделили его почетом и добычей. Этот Альмагро поднял бунт, его убили, но у него остался сын, тоже Диего, и несколько сторонников. У Писарро было гораздо больше преданных людей, с ним были его братья, и любой мятеж заговорщиков он подавил бы с легкостью. Но когда в Лиме поползли слухи о тех индейских мальчишках… о том, что он сделал с ними… В общем, положение изменилось. Люди подумали, что Писарро уже не тот верный христианин, каким был прежде, а часть из них даже решила, что он продался дьяволу. И тогда заговорщики нанесли удар. Должно быть, они считали, что остальные испанцы их поддержат или хотя бы не будут им противиться. Ведь они освобождали город и страну от сатанинского отродья!

Выслушав эту историю, я спросил:

– Он может припомнить, когда появились первые признаки вампиризма? Когда он захотел человеческой крови?

Анна перевела мой вопрос, выслушала ответ и промолвила:

– Примерно за месяц до его гибели. Точнее он не может сказать.

Тут я призадумался, хотя бдительности не терял – с упырем из первичных всегда надо быть начеку. Твари опасные и непредсказуемые.

Что до моих дум, то я не назвал бы их праздными – здесь было о чем поразмыслить. Преображение в первичного вампира требует нескольких месяцев – как минимум двух или трех, а чаще шести-восьми. В этот период потребность в человеческой крови постепенно нарастает, поиск жертв и их убийство становятся из случайных актов регулярными, психика деформируется, и наконец упырь сознает, что стал упырем. Получалось, что нынешний мой клиент к моменту смерти не дошел до этой стадии. Его убили – очевидно, закололи шпагами и кинжалами, но для вампира, даже не завершившего свою метаморфозу, это не фатально. Он впал в кому, процесс преображения сильно замедлился и потребовал столетий вместо месяцев… Уникальный случай, как я уже говорил!

Уникальность, однако, не исключала главную проблему: как ни крути, а наш конкистадор – упырь, и значит, придется ему познакомиться с «шеффилдом». Или с моим клинком – это уж как нам повезет… Но, решив одну загадку, я хотел разобраться и с другой, со странным поведением моего клиента. Иницианты, которых он сотворил, не вызывали удивления – всякий первичный стремится окружить себя такими тварями, слугами и помощниками, создать собственную среду обитания, как говорит магистр. Это у них безусловный рефлекс – творить себе подобных, но есть еще одно обстоятельство – тяга к изобильной пище. Об этом я уже думал и удивлялся, отчего упырь-предводитель сидит в горах, а не ищет места посытнее. Ведь у него появились иницианты, десятка три или четыре, а прокормить такую ораву – дело непростое!

– Спроси, что он тут делает, – произнес я, поглаживая приклад обреза. – Что ему нужно в Сьерра-Гранде-Оковалко? Что он тут забыл? Тут редкое население, не по аппетитам его банды.