Другой Ленин - Александр Майсурян

Конечно, «Ленин как человек, никогда не бравший в руки книгу» — это была только забавная легенда, хотя и довольно характерная. Очевидно, товарищ, приписавший ему равнодушие к романам и стихам, хотел похвалить Владимира Ильича: мол, это человек дела, а не пустой «читатель романов», как другие. В действительности Владимир Ильич испытывал едва ли не голод без художественной литературы. «Без чего мы прямо тут голодаем, — писала в 1913 году Крупская, — это без беллетристики. Володя чуть не наизусть выучил Надсона и Некрасова, разрозненный томик Анны Карениной перечитывается в сотый раз». (Это при том, что из всех отечественных поэтов Надсона Владимир Ильич особенно недолюбливал.)

Более того, Ульянов был воспитан именно русской литературной классикой. В своих сочинениях он вовсе не противопоставляет себя традиционной русской культуре, наоборот, постоянно черпает оттуда образы, мысли, сравнения. Там он находит и источники непримиримости ко всему существующему порядку вещей. В одной из статей («Памяти графа Гейдена») Владимиру Ильичу прямо-таки не хватает слов, чтобы передать читателю все свое отвращение к защитникам этого порядка — особенно «облагороженным, надушенным», «гуманным… приглаженным и напомаженным». И тогда за последним, неотразимым доводом он обращается к помощи литературы, вспоминая «Записки охотника» Тургенева (рассказ «Бурмистр»):

«Перед нами — цивилизованный, образованный помещик, культурный, с мягкими формами обращения, с европейским лоском. Помещик угощает гостя вином и ведет возвышенные разговоры. «Отчего вино не нагрето?» — спрашивает он лакея. Лакей молчит и бледнеет. Помещик звонит и, не повышая голоса, говорит вошедшему слуге: «Насчет Федора… распорядиться»… Тургеневский помещик тоже «гуманный» человек… настолько гуманен, что не идет сам в конюшню присматривать за тем, хорошо ли распорядились выпороть Федора. Он настолько гуманен, что не заботится о мочении в соленой воде розог, которыми секут Федора. Он, этот помещик, не позволит себе ни ударить, ни выбранить лакея, он только «распоряжается» издали, в мягких и гуманных формах…»

В другой статье Ленин тоже ссылался на этот литературный образ: «Тургеневский цивилизованный помещик не только не шел сам на конюшню, но ограничивался вполголоса сделанным замечанием чрез одетого во фрак и белые перчатки лакея: «Насчет Федора… распорядиться!»

Один из любимых Лениным русских писателей — Николай Гоголь. Ленин вспоминает в своих статьях около трех десятков различных гоголевских героев, включая даже второстепенных, вроде Кифы Мокиевича. О каком бы человеческом качестве ни зашла речь, Ленин моментально подбирает к нему подходящего гоголевского персонажа.

Празднословие? Разумеется, Манилов. Непонятливость? Коробочка. Неуместная резкость? Собакевич. Развязность? Ноздрев. Благодушие? Иван Федорович Шпонька. И так далее… Ленин с удовольствием распределяет этих героев по современным ему партиям: «угрожающе рычит черносотенец Собакевич», «вежливо поправляет его кадет Манилов», «Манилов сидит в каждом народнике»… Впрочем, «галерею гоголевских типов» Ленин открывает даже и среди своих товарищей: «Кто похож на прямолинейного Собакевича, наступающего всем на самолюбие, то бишь на мозоли? Кто похож на увертливого Чичикова, покупающего вместе с мертвыми душами также и молчание? Кто на Ноздрева и на Хлестакова? на Манилова и на Сквозника-Дмухановского? Интересные и поучительные загадки…» (Между прочим, самого Владимира Ильича в молодости друзья наградили кличкой Тяпкин-Ляпкин — за то, что он, как гоголевский судья, «до всего доходил собственным умом»…)

Особенно охотно Ленин пользуется «говорящими фамилиями» различных персонажей, применяя их как уничижительные ярлыки и клички для противников: в его сочинениях то и дело попадаются начальственные Угрюм-Бурчеевы, газетчики Тряпичкины, адвокаты Балалайкины, купцы Киты Китычи, кулаки Колупаевы и Разуваевы…

Сильное впечатление на Ленина произвел рассказ Антона Чехова о жизни душевнобольных «Палата № 6», который он прочитал вскоре после его выхода в 1892 году. Он признался сестре Анне: «Когда я дочитал вчера вечером этот рассказ, мне стало прямо-таки жутко, я не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня было такое ощущение, точно и я заперт в палате номер шесть».

Иногда, если приходилось к слову, Ленин вкратце пересказывал содержание понравившегося ему произведения. Например, в 1905 году он писал о героине чеховского рассказа «Душечка» (1899): «Душечка жила сначала с антрепренером и говорила: мы с Ваничкой ставим серьезные пьесы. Потом жила она с торговцем лесом и говорила: мы с Васичкой возмущены высоким тарифом на лес. Наконец, жила с ветеринаром и говорила: мы с Количкой лечим лошадей…»

«Один старый пройдоха, писал Тургенев, давал однажды мудрые советы: когда ты совершаешь подлость, кричи громче всех о низости тех именно поступков, которые ты совершаешь»…

К литературным сравнениям Ленин охотно прибегал и в разговоре, в качестве меткого словца. Например, характеризуя одну деятельницу, Ленин выразился так: «Знаете, у Горького есть один рассказ, где какой-то из его героев, говоря своему товарищу о лешем, так характеризует его: «Леший, вишь, вон он какой — одна тебе ноздря…» — «Как ноздря?» — спрашивает удивленный собеседник. «Да так… просто ноздря и больше ничего, — вот он каков, леший-то…» Так вот М.Ф. похожа именно на горьковского лешего, ха-ха-ха!»

Время от времени Ленин оживлял свои тексты и небольшими историческими анекдотами из разных областей жизни. «Пример немцев напомнил мне немецкое слово Verballhornung, по-русски буквально: обалгорнивание. Иван Балгорн был лейпцигский издатель в XVI веке; издал он букварь, причем поместил, по обычаю, и рисунок, изображающий петуха; но только вместо обычного изображения петуха со шпорами на ногах он изобразил петуха без шпор, но с парой яиц около него. А на обложке букваря добавил: «исправленное издание Ивана Балгорна». Вот с тех пор немцы и говорят Verballhornung про такое «исправление», которое на деле есть ухудшение».

«Мне невольно вспомнился… рассказ об одном незнакомце, который впервые присутствовал на собеседовании античных философов и все время молчал при этом. Если ты умен, — сказал этому незнакомцу один из философов, — то ты поступаешь глупо. Если ты глуп, то поступаешь умно».

«Старый Обломов остался». Еще один «любимый» литературный образ Ленина — помещик Илья Ильич Обломов из одноименного романа Гончарова. По Ленину, Обломов — это почти что воплощение России, русского человека. «Был такой тип русской жизни — Обломов, — говорил он в одной из речей в 1922 году. — Он все лежал на кровати и составлял штаны. С тех пор прошло много времени. Россия проделала три революции, а все же Обломовы остались, так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий и коммунист… Старый Обломов остался, и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел». И после всех революций Россия, по Ленину, осталась «обломовской республикой».