Под управлением любви - Булат Окуджава

«Тель-авивские харчевни…»

Тель-авивские харчевни,забегаловок уют,где и днем, и в час вечернийхумус с перцем подают.

Где горячие лепешкиобжигают языки,где от ложки до бомбежкирасстояния близки.

Там живет мой друг приезжий,распрощавшийся с Москвой,и насмешливый, и нежный,и снедаемый тоской.

Кипа, с темечка слетая,не приручена пока…Перед ним – Земля Святая,а другая далека.

И от той, от отдаленной,сквозь пустыни льется свет,и ее, неутоленной,нет страшней и слаще нет…

…Вы опять спасетесь сами.Бог не выдаст, черт не съест.Ну, а боль навеки с вами,боль от перемены мест.

«Вы говорите про Ливан…»

Вы говорите про Ливан…Да что уж тот Ливан, ей-Богу!Не дал бы Бог, чтобы Иванна танке проложил дорогу.

Когда на танке он придет,кто знает, что ему приспичит,куда он дула наведети словно сдуру что накличет.

Когда бы странником – пустяк,что за вопрос – когда б с любовью,пусть за деньгой – уж лучше так,а не с буденными и с кровью.

Тем более, что в сих местахс глухих столетий и поныне —и мирный пламень на крестах,и звон малиновый в пустыне.

Тем более, что на СвятойЗемле всегда пребудут с намии Мандельштам, и Лев Толстой,И Александр Сергеич сами.

«Матушки Нонна и Анна…»

Матушки Нонна и Анна,здесь, в Гефсиманском саду,гром и ледовая маннаэтой зимою в ходу.

Снежное крошево льется,но до скончания летсолнышко все же пробьется —в этом сомнения нет.

Матушки Анна и Нонна,что ни грозило бы впредь,небо глядит благосклонно —будем любить и терпеть.

Подмосковная фантазия

В. Астафьеву

Ворон над Переделкином черную глотку рвет.Он как персонаж из песни над головой кружится.Я клювом назвать не осмеливаюсьего вдохновенный рот,складками обрамленный скорбными, как у провидца.

И видя глаз прозорливый, и слушая речи его,исполненные предчувствий, отчаяния и желчи,я птицей назвать не осмеливаюсь крылатое существо —как будто оно обвиняет, а мне оправдаться нечем.

Когда бы я был поэтом – я бы нашел словаточные и единственные, не мучаясь, не морочась,соответствующие склонностям этого существаи скромным моим представлениямо силе его пророчеств.

Но я всего стихотворец: так создан и так живу,в пристрастии к строчке и рифме,в безумии этом нелепом,и вижу крылья, присущие этому существу,но не пойму души его, ниспосланной ему небом.

Я выгляжу праздным и временнымв застывших его глазах,когда он белое яблоко рассекает крылом небрежным.Я здесь прозябаю, в малиннике,он царствует в небесах,и в этом его преимущество передо мною, грешным.

Ворон над Переделкином черную глотку рвет,что-то он все пророчит мне будто бы ненароком,и, судя по интонациям, он знает все наперед…Но в этом мое преимущество перед леснымпророком.

«Я в Кёльне живу. Возле Копелева…»

Я в Кёльне живу. Возле Копелева.В Собор захожу по утрам.Хватает еды мне и топлива,и мало трагедий и драм.

Из этого, правда, не явствует,что сытостью я обольщен,и к людям, в их помыслы частные,мой въедливый взор обращен.

А что в этих людях таинственных?И чем они нынче полны?И нет ли страстей в них воинственных,а может, уколов вины?

Вот каменщик замер над кладкою,вот с площади выметен сор,и улицей, будто украдкою,задумчивый едет таксёр.

Рабы философии будничнойнадежнее прячут улов,и дух круасанов из булочнойпривычен, дразнящ и здоров.

Покуда пророки витийствуюти учат, как праведно жить,котомку фортуны единственнуюхотя б до крыльца дотащить.

Как все-таки мало несхожегово всем, что вокруг наяву…– Ну как? – вопрошаю прохожего.– Да так, – отвечает, – живу.

Весь город, как мальчик с обновочкой,с какою-то тайной в глазах…Здесь жили и Раечка с Левочкой —да нынче она в небесах.

«Со скоростью сто сорок километров…»

Со скоростью сто сорок километровпод музыку ночных французских ветровя ехал из Нормандии в Париж.Откинувшись лениво на сиденье,не в «Жигулях» я ехал – в «ситроене»,московский запоздалый нувориш.

Я песни пел, я с Францией общался,в Париж к своим пенатам возвращался,и не понять, откуда что бралось.Я был почти что на верху блаженства,и каждый жест был полон совершенства…Как что-то вдруг во мне оборвалось.

Припомнилось, привиделось, приснилось,пригрезилось, и все остановилосьна том углу, где был я юн и слеп,в землянке той, не слишком-то удобной,перед лицом моей фортуны злобнойя выронил из рук свой сладкий хлеб.

Грядущего бытья нечеткий профиль:пора считать, да вроде час не пробил,пора забыть, да как-то не с руки…Что это было, Господи мой Боже?!Нормандия. Апрель. Мороз по коже.Ночной пейзаж. И всё – не пустяки.

Не то движенье это скоростное,а может, просто что-то возрастное:все радости – гори они в огне…Когда-нибудь за жизнь свою вторуюя это все, конечно, расшифрую,а нынче это недоступно мне.

Шмель в Массачусетсе

Ну надо же: шмель подмосковныйоткуда куда залетел!А свой пиджачишко посконныйдля пущего форса надел.

А свой локоточек протертыйпод крылышко спрятал слегка,а лапкой как будто нетвердойкоснулся живого цветка.

Не склонный отнюдь к сантиментам,он словно из ковшика пили с русским как будто акцентоманглийские фразы бубнил.

Потом покачал головою,пыльцу утирая со щек…И вновь загудел над травоюшаляпинский чистый басок.

«Когда начинается речь, что пропала духовность…»

Памяти А. Д. Сахарова

Когда начинается речь, что пропала духовность,что людям отныне дорога сквозь темень лежит,в глазах удивленных и в душах святая готовностьпойти и погибнуть, как новое пламя, дрожит.

И это не есть обольщение или ошибка,а это действительно гордое пламя костра,и в пламени праведном этом надежды улыбкана бледных губах проступает, и совесть остра.

Полночные их силуэты пугают загадкой.С фортуны не спросишь – она свои тайны хранит.И рано еще упиваться победою сладкой,еще до рассвета далече… И сердце щемит.

«На почве страха и тоски…»

На почве страха и тоскирождаются в башке химеры.Я трачу чистые листы,изображая их манеры.

Срисовываю их с себя,гляжу на них пугливым оком,как, издеваясь и сопя,они бесчинствуют под боком.

И искаженный профиль мойсо стороны всего виднее…Пожалуй, не найти бледнееперед сумою и тюрьмой.

«Через два поколения выйдут на свет…»

Через два поколения выйдут на светлюди, которых сегодня нет.

Им будут странными страхи мои,искаженный овал моего лица.Ниточка неразделенной любвивонзится пулею в их сердца.Им будет робость моя чужда,они раскованней будут и злей…Зависть, ненависть и враждавзойдут над просторами их полей.

«Давайте чашу высечем хрустальную…»

Давайте чашу высечем хрустальнуюиз голубого хрусталяпод музыку резца печальнуюв честь ловких пальцев кустаря.

Давайте позабудем дерзость вздорнуюна диком береге своем;на чашу глядя ту, на рукотворную,иные дали воспоем.

В который раз не зря ж мы души поднялии речь о правде завели…На свете нет заботы благороднее,чем украшение земли.

Она нам всем – и первый крик, и матушка,да и последнее жилье.Ах, только б ни кровинушки, ни пятнышкавовеки на челе ее!

Новая Англия

Оле

Новая Англия. Старая песенка. Дождь. И овсянойлепешки похрустыванье.И по траве неизвестного хищника след.Что-то во всем вашем, ваше величество, обликенеповторимое, грустное,что-то такое, чему и названия нет.

Времечко, что ли, еще непривычное, облачко,слишком уж низко бредущее,образ ли жизни, рожденный цветком луговым?Или вам видится, ваше величество,непредсказуемым ваше грядущее,или минувшее видится вам роковым?

Кто его знает, что завтра отыщется. Может, случится, —надежд увеличится.Кто потеряет, а кто непременно найдет.Новая Англия. Старая песенка. Что ж тут поделаешь,ваше величество:что предназначено, то и стоит у ворот.

«Покуда на экране куражится Сосо…»