Под управлением любви - Булат Окуджава

Американская фантазия

Л. Лосеву

Столица северного штата – прекрасный городМонпелье.Однако здесь жара такая, что хочется ходить в белье.Да, да, в белье. Да, да, в исподнем. Да, да, пустьдаже в прошлогоднем,а впрочем, лучше без него.Как в том дарованном господнем, чтобы предстатьпред этим полднем рисунком тела своего.

Да, да, пожалуй обнаженным, лишь долларамиснаряженным,в ладошке потной их держа,и с этой потною ладошкой, как будто с деревяннойложкой,перед витринами кружа.

Моя московская ладошка, в тебя вложить совсемнемножко,и эти райские места благословят мои уста.Мои арбатские привычки к пустому хлебу и водичкездесь обрывают тормоза, когда витрины бьют в глаза.

Удар – и вой в пустом желудке, не слишкомявственный, но жуткий,людей пугающий окрест.

Но этот тип, на вид опасный – всего лишьстранничек несчастный,и он Вермонта не объест.Глоток – и все преобразилось: какая жизнь,скажи на милость!Я распрямляюсь наяву.Еще глоток – и что там будет: простит ли Богили осудит,что так неправедно живу?

Да, этот тип в моем обличье, он так беспомощенпо-птичьи,так по-арбатски бестолков.Он раб минувших сантиментов, но кофию за сорокцентовему плесните без долгов.

Дитя родного общепита, пустой еды, худого быта,готов к свершениям опять.И снова брюхо его сыто, но… на ногах растут копыта,да некому их подковать.

Америка в оцепененье: пред ней прыжками,по-оленьия по траве вермонтской мчусь.И, непосредствен, словно птица, учу вермонтцевматеритьсяи мату ихнему учусь.

«Мне нравится то, что в отдельном…»

Мне нравится то, что в отдельномфанерном домишке живу.И то, что недугом смертельнымеще не сражен наяву,и то, что погодам метельнымлегко предаюсь без затей,и то, что режимом постельнымне брезгаю с юных ногтей.

Но так, чтобы позже ложиться,и так, чтобы раньше вставать,а после обеда свалитьсяна жесткое ложе опять.Пугают меня, что продлитсянедолго подобная блажь…Но жив я, мне сладко лежится —за это чего не отдашь?

Сперва с аппетитом отличнымсъедаю нехитрый обеди в пику безумцам столичнымныряю под клетчатый плед,а после в порыве сердечном,пока за глазами черно,меж вечным и меж быстротечнымищу золотое зерно.

Вот так и живу в Подмосковье,в заснеженном этом раю,свое укрепляя здоровьеи душу смиряя свою.Смешны мне хула и злословьеи сладкие речи смешны,слышны мне лишь выхлопы кровида арии птичьи слышны.

Покуда старается генийзакон разгадать мировой,покуда минувшего тениплывут над его головойи редкие вспышки прозренийтеснят его с разных сторон,мой вечер из неги и ленинебесной рукой сотворен.

И падает, падает наземьзагадочный дождик с небес.Неистовей он раз за разом,хоть силы земные в обрез.И вот уж противится разум,и даже слабеет рука,но будничным этим рассказомя вас развлекаю слегка.

На самом-то деле, представьте,загадочней все и страшней,и голос фортуны некстати,и черные крылья за ней,и вместо напрасных проклятий,смиряя слепой их обвал,бегу от постыдных объятийеще не остывших похвал.

Во мгле переделкинской пущи,в разводах еловых стволов,чем он торопливей, тем гуще,поток из загадок и слов.Пока ж я на волю отпущен,и слово со мной заодно,меж прожитым и меж грядущимищу золотое зерно.

Жаркий полдень в Массачусетсе

Джоан Афферика

Какая-то птичка какой-то свисточекнастроила вдруг на июль голубой.Не знает заботы, поет и стрекочет,не помнит ни зла, ни обид за собой.

О, как неожидан дебют ее сольный!Он так поражает и сердце и слух,как дух Массачусетса, жаркий и вольный,как Латвии дальней полуденный дух.

Я музыку эту лелею и холюи каждую ноту ловлю и ценю,как вновь обретенную вольную волю,которую сам же всю жизнь хороню…

Шуршание клена. Молчанье гранита.И птичка, поющая соло свое.И трудно понять, где таится границамеж болью моею и песней ее.

«Вроцлав. Лиловые сумерки…»

Вроцлав. Лиловые сумерки.Первые соки земли.Страхи вчерашние умерли,новые – где-то вдали.

Будто на мартовском островене расставаясь живем,всё еще братьями-сестрамигордо друг друга зовем.

Нашу негромкую братиюне погубило вранье.Всё еще, слава Создателю,верим в спасенье свое.

Сколько бы мартов ни минуло,как ни давила бы мгла,только бы Польска не сгинула,только б Россия смогла.

«Полночь над Босфором. Время тишины…»

Полночь над Босфором. Время тишины.Но в стамбульском мраке, что велик и нем,крики моих предков преданных слышны…Инч пити асем? Инч пити анем?[4]

Если б можно было, как заведено,вытравить из сердца, позабыть совсем!Но на древних плитах – черное пятно…Инч пити анем? Инч пити асем?

Это ль не отрава? Это ли не яд?Полночь быстротечна. Времени в обрез.Если я не знаю, ты, мой дальний брат,Инч пити асес? Инч пити анес?[5]

«Европа пьет водичку из Босфора…»

Анатолию Рыбакову

Европа пьет водичку из Босфораи Азия. Вода на всех одна.Босфор для них – дорога и опора,но кровь веков на дне его видна.

Неужто ради золота и пищиот лет младых до гробовой доскимы столько поистратили кровищи,что сердце холодеет от тоски?

За все платить приходится жестоко.Все остальное – суета и прах.За черный камень, брошенный в пророка,за слезы на его похоронах.

Когда придут большие перемены —не ради власти, злата и жратвыочнется мир и вскроет себе веныдлиною от Босфора до Москвы.

Красный клен

Красный клен, мое почтение!Добрый день, вермонтский друг!Азбуки твоей прочтениезанимает мой досуг.

Каждый лист твой что-то важноеговорит ученикув это жаркое и влажноевремя года на веку.

Здесь из норвичского скверикаоткрывается глазампервозданная Америка,та, что знал по «голосам».

Здесь, как грамота охранная,выдана на сорок днейжизнь короткая и страннаямне и женщине моей.

Красный клен, в твоей обителинет скорбящих никого.Разгляди средь всех и выделиматерь сына моего.

Красный клен, рукой божественной,захиревшей на Руси,приголубь нас с этой женщиной,защити нас и спаси.

«Париж для того, чтоб ходить по нему…»

Париж для того, чтоб ходить по нему,глазеть на него, изумляться,грозящему бездной концу своемуне верить и жить не бояться.

Он благоуханием так умащен,таким он мне весь достается,как будто я понят уже и прощен,и праздновать лишь остается.

Париж для того, чтоб, забыв хоть на часборения крови и классов,войти мимоходом в кафе «Монпарнас»,где ждет меня Вика Некрасов.

«Сладкое бремя, глядишь, обернется копейкою…»

Рахели

Сладкое бремя, глядишь, обернется копейкою:кровью и порохом пахнет от близких границ.Смуглая сабра с оружием, с тоненькой шейкоююной хозяйкой глядит из-под черных ресниц.

Как ты стоишь… как приклада рукою касаешься!В темно-зеленую курточку облачена…Знать, неспроста предо мною возникли, хозяюшка,те фронтовые, иные, м о и времена.

Может быть, наша судьба как расхожие денежки,что на ладонях чужих обреченно дрожат…Вот и кричу невпопад: до свидания, девочки!Выбора нет! Постарайтесь вернуться назад!..

Романс («В Иерусалиме первый снег…»)

В. Никулину

В Иерусалиме первый снег.Побелели улочки крутые.Зонтики распахнуты у всехкрасные и светло-голубые.

Наша жизнь разбита пополам,да напрасно счет вести обидам.Все сполна воздастся по деламгрустным и счастливым, и забытым.

И когда ударит главный часи начнется наших душ поверка,лишь бы только ни в одном из наспрожитое нами не померкло.

Потому и сыплет первый снег.В Иерусалиме небо близко.Может быть, и короток наш век,но его не вычеркнуть из списка.

«Тель-авивские харчевни…»

Тель-авивские харчевни,забегаловок уют,где и днем, и в час вечернийхумус с перцем подают.

Где горячие лепешкиобжигают языки,где от ложки до бомбежкирасстояния близки.

Там живет мой друг приезжий,распрощавшийся с Москвой,и насмешливый, и нежный,и снедаемый тоской.

Кипа, с темечка слетая,не приручена пока…Перед ним – Земля Святая,а другая далека.

И от той, от отдаленной,сквозь пустыни льется свет,и ее, неутоленной,нет страшней и слаще нет…

…Вы опять спасетесь сами.Бог не выдаст, черт не съест.Ну, а боль навеки с вами,боль от перемены мест.

«Вы говорите про Ливан…»