Под управлением любви - Булат Окуджава

«Из Вашингтона в назначенный срок…»

Из Вашингтона в назначенный срокв определенном судьбой экипажея отправляюсь (храни меня Бог)сквозь непонятные эти пейзажи.

Что моя жизнь? – эти краски в окне.Сколько же в них вариантов возможных,словно в стихах, пробужденных во мне,и обольстительных, и безнадежных?

Что мое время? – вагон голубой,красных холмов за окошком сплетенье.Что мое бремя? – разлука с тобойот отречения до обретенья.

В поисках рая глаза проглядел.Где-то он все в стороне остается.Видно, прозрение – поздний удел:не заработавшим не достается.

«На странную музыку сумрак горазд…»

И. Бродскому

На странную музыку сумрак горазд,как будто природа пристанище ищет:то голое дерево голос подаст,то почва вздохнет, а то ветер просвищет.

Все злей эти звуки, чем ближе к зимеи чем откровеннее горечь и полночь.Там дальние кто-то страдают во тьмеза дверью глухой, призывая на помощь.

Там чьей-то слезой затуманенный взор,которого ветви уже не упрячут…И дверь распахну я и брошусь во двор:а это в дому моем стонут и плачут.

«Весь этот век, такой бесплодный…»

Антону

Весь этот век, такой бесплодный —есть дело наших горьких рук,и только грамотою нотнойисправить можно сей недуг.

Когда народ от горя плачет,тараща в ужасе зрачки,хоть мало их – но много значатпростые нотные значки.

За мнимой этой простотоюпод грифельком карандашас невыразимой остротоювдруг раскрывается душа.

Да, да, средь тех крючков потешныхна тех линейках прописныхрождается из мук безбрежныхземное выраженье их.

Рождается как продолженьемычанья пересохшим ртом.И всё – над бездною скольженье…А музыка – она потом.

«Не уезжай, жена моя, в леса…»

Не уезжай, жена моя, в лесани в лодке, ни в машине, ни в телеге.Провидческие слышу голоса…Еще нам предстоит разъезд навеки.

Его приход, увы, неумолим,его шаги расчетливы и скоры.Повременим, мой друг, повременимседлать коней и заводить моторы.

Из бытия земного своегов грядущие не верю обещанья —ведь там уже не будет ничего:ни боли, ни прощенья, ни прощанья.

И поражений горьких и победи жертвы и охотники мы сами…Не уезжай, мой ангел: счастья нет,тем более за дальними лесами.

«Распахнуты дома. Безмолвны этажи…»

Распахнуты дома. Безмолвны этажи.Спокойным сном охвачены квартиры.Но к зимней печке ухо приложи —гудят за кладкою мортиры.

Гуляет тихий вечер по земле,беспечный… Но в минуту роковуютолченый перец в склянке на столеготов напомнить пыль пороховую.

Стоит июль во всей своей красе.За поворотом женщина смеется.Но шаг – и стратегическим шоссетропинка к дому обернется.

По улицам, сливая голоса,неотличимы брат от брата,текут и строятся полки и корпуса,которым не даровано возврата.

Где родились мы? Под звездой какой?Какие нам определяют силыносить в себе и ярость, и покой,и жажду жить, и братские могилы?

«От безумного гриба…»

От безумного гриба,вставшего над Хиросимой,отделяют нас незриморок, фортуна и судьба.

Но мистический союзих, как видно, эфемерен,оттого я неуверени надеяться боюсь.

«Мне все известно. Я устал все знать…»

Мне все известно. Я устал все знатьи все предвидеть.А между тем как запросто опятьменя обидеть.

Как мало значу я без гордых сил,в костюм зашитый.Мой опыт мне совсем не накопилот бед защиты.

Судьба моя, беспомощна сама,и в ус не дует.История, сходящая с ума,со мной флиртует.

Флиртуй, флиртуй, сентябрьская ночь,кажись забавной.Невыносимо, но не превозмочьразлуки главной.

Она стоит как стрелочник за мной —служака честный —и отправляет мой состав земнойв тупик небесный.

«Калифорния в цвету. Белый храм в зеленом парке…»

Владимиру Фрумкину и Виктору Соколову

Калифорния в цвету. Белый храм в зеленом парке.Отчего же в моем сердце эта горечь, эта грусть?Я уже писал о том, как объятья наши жаркиот предчувствия разлуки. Ничего, что повторюсь.

Тайный голос высших сил. Незнакомый почерк веток.Мы, затерянные где-то между счастьем и бедой…Ностальгии на века не бывает – лишь на этот,на короткий промежуток нашей жизни золотой.

Что у вас средь тех дерев, под стеною белой храма?Как горите – вдохновенно или так, по мере сил?Я не знаю, где точней и страшнее наша драма,и вернетесь ли обратно, я не знаю. Не спросил.

«Я вам описываю жизнь свою, и больше никакую…»

Б. Чичибабину

Я вам описываю жизнь свою, и больше никакую.Я вам описываю жизнь свою, и только лишь свою.Каким я вижу этот свет, как я люблю и протестую,всю подноготную живую у этой жизни на краю.

И с кра́юшка того бытья, с последней той ступенькишаткой,из позднего того окошка, и зазывая и маня,мне представляется она такой бескрайнею и сладкой,как будто дальняя дорога опять открылась для меня.

Как будто это для меня: березы белой лист багряный,рябины красной лист узорный и дуба черная кора,и по капризу моему клубится утренник туманный,по прихоти моей счастливой стоит сентябрьскаяпора.

«Я умел не обольщаться…»

Я умел не обольщатьсядаже в юные года.Но когда пришлось прощаться,и, быть может, навсегда,

тут уж не до обольщенийв эти несколько минут…Хоть бы выпросить прощенье,знать бы, где его дают.

Не скажу, чтоб стал слезливейс возрастом, но всякий разкажется, что мог счастливейжребий выпросить у вас.

Впрочем, средь великолепий,нам дарованных судьбой,знать, и вам не выпал жребийбыть счастливее со мной.

«Дама ножек не замочит…»

Дама ножек не замочит,друг мараться не захочет,и на свалку спишут старый двор.Защитите его, струны,от изменчивой фортуны.Наша жизнь – короткий разговор.

Что ж вы дремлете, ребята:ведь осколки – от Арбата!А какая улица была!Разрушители гурьбоюделят лавры меж собою.Вот какие в городе дела.

Ни золота и ни хлебани у черта, ни у неба,но прошу я без обиняков:ты укрой меня, гитара,от смертельного удара,от московских наших дураков.

Пусть мелодия простая,но, из сердца вырастая,украшает наше ремесло.Ты прости меня, гитара,может, я тебе не пара,просто мне с тобою повезло.

«Витя, сыграй на гитаре…»

В. Фогельсону

Витя, сыграй на гитаре,на семиструнной такой,если, конечно, в ударе,если она под рукой.

Дай я чехол с нее скинуи как букет поднесу…Было: свистели нам в спину,будто бы в позднем лесу.

Этого долгого свистанету в помине уже.Нынче мы все гитаристы —не наяву, так в душе.

Пальцы притронулись к первой,тихо откликнулась медь……Только бы нотки невернойнам невзначай не пропеть.

Пальцы касаются баса,будто в струне той изъян……И до последнего часабуду я верен друзьям.

Пальцы по всем заскользили,трели сливая и гром……Тех, что добры с нами были,брат мой, помянем добром.

Витя, сыграй на гитаре,на семиструнной такой,если, конечно, в ударе,если она под рукой.

«Все утрясается мало-помалу…»

В Женеве установлен памятник

генералу Дюфуру, не пролившему

ни одной капли солдатской крови.

Все утрясается мало-помалу,чтобы ожить в поминанье людском.Невоевавшему генералупамятник ставят в саду городском.

О генерал, не видны твои козни,бранные крики твои не слышны.Что-то таится в любви этой позднейк невоевавшему богу войны.

В прошлое бронзовым глазом уставясьсквозь пепелища, проклятья и дым,как ты презрел эту тайную завистьк многим воинственным братьям своим?

Или клинки в поединках ослабли?Или душой, генерал, изнемог?Крови солдатской не пролил ни капли,скольких кормильцев от смерти сберег!

Как же ты, сын кровожадного века,бросив перчатку железной войне,ангелом бился за жизнь человека,если и нынче она не в цене!

Я не к тому ведь, что прочие странызря воспевают победы свои,но согласитесь: приятны и странныв этом краю вожделенья сии.

Может быть, в беге столетий усталыхтоже захочется праведней жить,может, и мы о своих генералах,о генерал, будем так же судить.

«Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?..»