Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - Мария Нестеренко

заниматься, она сохранит склонность к рукоделию»[139]. Автор, противопоставляя кокеток и «тщеславных женщин», отдает предпочтение первым, а к последним относит ученых женщин и писательниц:

Кокетство, мой милый друг, не есть важнейший из пороков наших: естьли шестнадцатилетняя кокетка хочет только казаться хорошей, то она узнает скоро, что надобно еще быть любезной, для того чтобы нравиться. <…> и женщины под старость доводят иногда страсть к кокетству до того, что оно делает их добрыми <…> Одна желает привлечь на себя внимание всех тех, с кем она знакома; для другой хочется особливо быть известною <курсив мой. — М. Н.> <…> последняя видит в них <окружающих. — М. Н.> одно то, что они могут способствовать ея известности[140].

Для русской культуры первой половины XIX века типично уподобление поведения «ученой женщины» аморальному поведению. Наиболее ярко это проявилось в устойчивом соотнесении «публичного» характера женской литературы и распутства: «продажа» писательницей ее «тончайших» эмоций и «интимнейших» чувств неявно, но отчетливо сравнивается с проституцией:

Но я не понимаю, как желать разговора женщины, которая сказала конечно все, что она имела лучшего, в книге, напечатанной числом до двух тысяч экземпляров; которой чувства самыя нежныя, и мысли самыя тонкия продаются за сходную цену во всех книжных лавках, и которая наконец всем, что могло удивить в уме ея или пленит в ея характере, великодушно пожертвовала успеху своего сочинения. <…> и для самого мужчины, восхищенного более других живостию ея идей и откровенностию ея характера, не лестно думать, что, расставшись с ним, она войдет, может быть, в такое же свободное сообщение со всею публикою через руки своего типографщика[141].

Публикация женских сочинений под псевдонимом, с точки зрения автора, была более извинительна, но все же достойна порицания, так как эти сочинительницы имеют «еще более гордости, нежели скромности». Любопытно, что в примечании издатель толкует возможное расширение круга писательниц как угрозу общественной морали:

Хотя это и не касается до нас, ибо мы не имеем еще 150 женщин авторов, как теперь во Франции, по исчислению любопытных; но не худо предупредить зло, которое, может быть, нас ожидает скоро[142].

Исключением была только мадам Жанлис, педагогические сочинения которой Измайлов часто публиковал на страницах «Патриота».

В отличие от Макарова, издателя «Аглаи» (1808–1810) П. И. Шаликова литературная акклиматизация женщин не беспокоила, по крайней мере на уровне журнальной рефлексии. Следует отметить, что его позиция вряд ли всерьез учитывалась современниками. Личность Шаликова, его творения и литературные вкусы были предметом постоянных насмешек: «московский Граф Хвостов», «Вралев», «Вздыхалов», «писатель Нуликов», «кондитер литературы» — вот неполный список прозвищ, которыми награждали его современники. Однако для историка литературы позиция Шаликова-издателя, безусловно, представляет интерес. Ему неизменно покровительствовал Карамзин, вероятно отдавая должное неустанным трудам своего последователя. Впрочем, говоря о том, что Шаликов был последователем Карамзина, следует помнить, что это не исключало расхождений с главой русского сентиментализма.

«Женская» проблематика возникала на страницах журнала неоднократно:

…идеал женщины обрисовывается в журнале в многочисленных произведениях разных жанров, большую роль играют авторские ремарки и подстрочные примечания, тематическую направленность характеризует и сам круг оригинальных и переводных сочинений, отбиравшихся Шаликовым для публикации[143].

Мы же остановимся подробнее на тех текстах, где поднимался вопрос об участии женщин в литературе и женском просвещении в целом.

Шаликова, вслед за Карамзиным и его последователями, занимало состояние русского языка; издатель «Аглаи», как и они, полагал, что женщины могут способствовать его развитию. Одну из заметок Шаликов завершил призывом к читательницам обратиться к русскому языку, так как в своем очищенном и облагороженном виде — в виде «языка Карамзина» — он может сравниться с французским:

Грации-россиянки! Не страшитесь звуков Русского языка! Клянусь вам вместе с людьми самого нежного слуха, что язык Карамзина в ваших устах так же приятен, как и Парижской![144]

В то же время Шаликов подчеркивал несостоятельность женщин даже в качестве литературных судей (как мы помним, это была одна из основных ролей, которые Карамзин предписывал просвещенной женщине). Стихотворение «К женщинам — судьям стихотворства» в этом отношении можно считать манифестом Шаликова — оно было опубликовано в первом номере «Аглаи». Сочинитель размышляет о том, что женщины слишком озабочены впечатлением, которое производят на окружающих, поэтому их суждения о стихах часто бывают неверны:

Чтоб удивление в одном, Чтоб хохот произвесть в другом (Не льстиву истину питомцу Муз простите!) Все это делает на час Прекраснейших вещей дурным судьею вас![145]

Зачин стихотворения Шаликова:

О вы, которых мне улыбка одобренья И строгий взор суда священнее всего! Для вас в душе моей огонь пылает рвенья К успехам слабого таланта моего![146] —

явно перекликается со стихотворением Н. М. Карамзина «Послание к женщинам»:

О вы, которых мне любезна благосклонность Любезнее всего! которым с юных лет Я в жертву приносил, чего дороже нет: Спокойствие и вольность[147].

Но если издатель «Вестника Европы» уверяет, что

Взял в руки лист бумаги, Чернильницу с пером, Чтоб быть писателем, творцом,