Маэстро - Волкодав Юлия

И вот теперь Марат достал пластинки из коробки, выбрал одну, поставил на круг радиолы в общей комнате. Очень хотелось сделать погромче, но он боялся, что услышат соседи, так что ограничился половиной шкалы. Встал возле радиолы: одна рука на краю тумбочки, вторая протянута к воображаемым зрителям. И запел.

Слов он, конечно, не знал. Выучил на слух, совсем не уверенный, что правильно все произносит. Но слова не главное. Главное – мелодия, летящие пассажи, так нехарактерные для советской песни. Да что говорить, Марат всегда считал песни чем-то несерьезным. Популярная музыка, которая звучит на радио, чаще всего незамысловатая в плане музыки, аранжировки. Три-четыре элементарных аккорда. Марат легко мог бы подобрать любую на слух, если бы захотел. И все ребята в его классе могли бы. Просто никто не интересовался такими легкими задачами. Лидочка Арсеньева, девочка из рабочей семьи, очень одаренная пианистка, как-то рассказывала на перемене, что у них дома были гости и ей пришлось для них, уже изрядно подвыпивших, играть «Огней так много золотых» и «Вот кто-то с горочки спустился». На пианино! И ребята слушали ее с неподдельным ужасом, дружно возмущались и сочувствовали.

Конечно, бывали исключения. Марику нравилась песня «Подмосковные вечера». Ощущалась в ней особая мелодичность, пронзительность. Но ему совсем не хотелось ее спеть вслед за исполнителем. А неаполитанские песни рождали желание именно петь, пробовать сотворить голосом то же самое, что делал певец на записи. И Марик пробовал. В те заветные два часа по средам и пятницам, когда бабушка уходила на рынок.

Иногда ему нравилось то, что он слышал. Иногда казалось, что голос звучит ужасно. Срывается, сипит, а то вдруг становится звонким и мальчишеским. Марата очень смущало такое непостоянство, он хотел, чтобы голос не звенел. Он с огромным удовольствием избавился бы от этой звонкости, если бы знал как. Но он не знал, а просто пел снова и снова. Повторяя, копируя, стараясь вытянуть каждую ноту. Ему нравился сам процесс, и, если бы не скорое возвращение бабушки и опасность разоблачения, он пел бы до хрипоты.

Но стрелки на больших напольных часах двигались неумолимо и приближались к опасной отметке. Марик с сожалением снял пластинку с круга, бережно убрал в конверт. Пора было возвращаться в школу. Впереди еще два ненавистных урока: сольфеджио и алгебра. И неизвестно что хуже. К девятому классу Марат окончательно потерял надежду разобраться в логике цифр да и не особо старался. Алгебру, геометрию и физику почти все списывали друг у друга, так что ошибки в решениях у всех тоже были одинаковыми. Музыкально одаренные подростки, как правило, не слишком успевали в точных науках. Да и история с географией воспринимались большинством как что-то лишнее, отвлекающее от по-настоящему важных предметов. Кто-то готовился к поступлению в консерваторию, кто-то трудился над симфонией, кто-то мучил вокализы. И абсолютно все понимали, что математика им уже не пригодится. Все, кроме учителей, которые требовали, спрашивали, задавали, выбивались из сил, пытаясь отстоять значимость своих предметов.

На сольфеджио Марат не хотел идти по банальной причине – домашнее задание он опять не сделал. И не спишешь же. «Сочините шуточную песню на стихотворение, используя „золотую секвенцию“». Положа руку на сердце, для Марата ничего не стоило выполнить подобное упражнение. Но ему было откровенно скучно. Задания казались банальными, писать музыку на детские стихи ему надоело еще два года назад. Его манили совершенно другие мелодии и ритмы, никак не укладывавшиеся в школьную программу. И накануне вечером вместо того, чтобы заниматься, он два часа сидел перед зеркалом и пытался превратить собственное отражение в лик Мефистофеля. Коробку театрального грима тоже прислала мама, и этот подарок Марик оценил по достоинству. Мефистофель у него получился очень устрашающим. Бабушка, увидев внука в облике демона да еще и завернутого в простыню на манер тоги, аж за сердце схватилась. И ругалась так, что пришлось срочно бежать в ванную и все смывать. Жаль, фотоаппарата у него не было запечатлеть творение.

Марик задвинул коробку под кровать, схватил брошенный на стол портфель и направился к двери. И замер, услышав, как клацают каблуки по каменной дорожке двора. Неужели бабушка вернулась так рано? Но почему? Он же все рассчитал. Марик уже хотел было рвануть в свою комнату и выбираться через окно, но в этот момент в дверь постучали. Бабушка уж точно не стала бы стучать. Соседка? Почтальон? Но никто из них не стал бы открывать калитку. Марик ее за собой не запирал, просто прикрыл. Однако по местному этикету никто не входил во двор без приглашения.

Любопытство одержало верх над осторожностью. И Марик распахнул дверь. И замер на пороге.

Нет, конечно же, он ее узнал. С их последней, хоть и невнятной, встречи прошло пять лет. Мама тогда появилась среди ночи. Приехала поздним рейсом и так хотела его увидеть, что не дождалась утра – растолкала сонного, ничего не понимающего мальчика, завалила подарками из Ленинграда. Они сидели у него на кровати и пили чай с ленинградскими конфетами, и Марик не понимал, как он мог так долго обижаться на маму. Когда она была рядом, обнимала его теплой и мягкой рукой, а ее длинные светлые волосы, совсем не как у Марика, щекотали ему щеку, все обиды растворялись, как страшный сон. И заснул тогда Марик совершенно счастливым, с мыслью, что мама вернулась и все опять будет как раньше. Но утром выяснилось, что приехала мама не к нему. А на гастроли. Ансамбль, в который она устроилась в качестве конферансье, гастролировал в их Республике. И мама просто решила переночевать не в гостинице, а у них. Ну и с сыном повидаться заодно уж. Так бабушка сказала. А Марик вообще ничего не говорил еще три дня. Зато музыку писал. Отчаянно, зло, стараясь все эмоции выплеснуть на ни в чем не повинные клавиши. Учителя потом хвалили, ставили в пример другим юным композиторам, что-то говорили о национальном колорите и экспрессии.

С тех пор Марат даже письма не хранил. Открывал, просматривал и выбрасывал в мусорное ведро. А подарки старался куда-нибудь пристроить, раздать, поменять. Только грим не отдал, жалко стало.

И вот теперь мама стояла на пороге. В ситцевом платье в черный горошек, с высокой прической. Картинка с какой-нибудь итальянской пластинки. Рядом стоял красный клетчатый чемодан.

– Марик?

Ну да, он-то изменился. Уже не маленький курносый мальчик с голыми и вечно ободранными коленками. То есть нос остался курносым, но коленки давно прячутся под длинными брюками. И он уже не кинется ей на шею, как раньше.

– Привет. Опять на гастроли?

Улыбка, и без того натянутая, погасла.

– Зачем ты так, сынок? Я к тебе приехала. У меня столько новостей, столько гостинцев! А где Гульнар-ханум?

– На рынок ушла. Ну ты располагайся. – Марик наконец догадался посторониться. – А мне в школу пора, я и так уже опаздываю.

Он помог маме занести чемодан. Даже позволил себя обнять, невольно отметив, что стал выше мамы. И ушел, почти что убежал, хотя на сольфеджио все равно опоздал и мог бы не торопиться. Мог и вовсе прогулять, не первый раз. Но оставаться с мамой наедине ему совсем не хотелось.

* * *

– Маэстро, тебя где носило? – Толик, едва заметив друга в школьном коридоре, помчался к нему навстречу. – Тут такое творится! Тебя Алевтина Павловна ищет!

– Зачем? Дай откусить!

Марик бесцеремонно вытащил из руки приятеля пирожок и отломил половину.

– М-м-м, с повидлом. Где взял?

В школьной столовой, к их глубокому огорчению, пирожки не водились. Там можно было только скучно пообедать супом с лапшой и каким-нибудь таким же скучным пловом.

– Рудик приволок, откуда же еще? Давай в класс быстрее, у него еще есть. И Алевтина Павловна там же.

Марик притормозил. Встречаться с классной руководительницей, особенно если она уже знает, что он прогулял два урока, ему совсем не хотелось. Да и отношения у них в последнее время не складывались. Она несколько раз грозилась, что зайдет как-нибудь к бабушке Гульнар на стакан чаю. А это сулило Марику очень большие неприятности.