Суворовец. Том 1 - Анна Наумова

Его худенькое остроносое веснушчатое личико было уже не бледным, а красным, точно пионерский галстук, который юный суворовец Зубов, вступив в комсомол, снял совсем недавно.

Майор снова покрутил в руках то, что нашел в Димкиной тумбочке: добротно сделанную рогатку — хорошо выточенную, гладко отшлифованную, с плотной, хорошо приделанной резинкой. Я, обычный советский мальчишка, чье детство прошло во дворе, мигом понял, что тот, кто делал этот советский "девайс", нехило потрудился.

— А чего же Вы рогатку-то тогда в училище держите, суворовец? Воробьев постреливать да подъедать собрался? — продолжал допрос взводный под уже едва сдерживаемый хохот остальных. — Так в них мяса маловато будет. Вы лучше в лес идите, на куропаток.

Лицо Димки из красного превратилось в багровое. Он опустил голову, пару секунд разглядывал свои пальцы ног, а потом пробормотал:

— Как память, товарищ майор.

И тут я, услышав бесхитростный и честный ответ мальчишки, внезапно словил приступ ностальгии.

Как память...

Есть и у меня такая память... Лежит в коробке дома. Давно лежит. Храню бережно.

Рогатка, сделанная дедом. Калейдоскоп, который мне подарили, когда я пошел в первый класс. Мои вратарские перчатки. Тертые-истертые, но такие любимые. Записка с каракулями, которые я писал в первом классе, старательно высунув язык: "Мама, я зделал все уроки и пашел гулять!". Рисунок: танк с уродливыми гусеницами и подписью: "Папе на 23 февраля!". Другой рисунок — маме на 8 марта. И еще кое-какая мелочь... Оттуда. Из той страны, которой больше нет.

Вроде бы ерундовые вещицы. На барахолке за них и сотенки не дадут. Но рука не поднимется выкинуть. Не в деньгах их ценность.

Просто все это было когда-то со мной. Сначала с мелким пацаненком, потом со школьником, а потом — и с лопоухим суворовцем Рогозиным.

А сейчас по тоненьким матрасом моей панцирной кровати в казарме спрятана моя любимая шайба. Шайба, без которой я не выходил во двор зимой. На ней аккуратным, почти каллиграфическим почерком было написано: "Третьяк". Была она мне так же дорога, как рогатка Димке Зубову.

Эту шайбу мне в начале далеких семидесятых презентовал батя. Я, совсем еще мелкий, тогда валялся дома с простудой и не смог пойти с ним на хоккей. Вот отец и принес мне подарок со стадиона — в утешение, так сказать. Потом, правда, когда я был уже взрослым "летехой" с офицерскими погонами, закончившим институт, мама случайно проговорилась, что шайбу отец сам подписал. Просто чуть изменил почерк, чтобы я не догадался. Написал не своим, размашистым, а мелким, круглым почерком.

А про Третьяка он все выдумал... Хотел подбодрить меня, замотанного в мохеровый шарф и с градусником под мышкой.

Я на отца не обиделся. Он же хотел как лучше. И была мне эта шайба все так же дорога. Даже когда я вырос. А будучи юным пареньком, я и вовсе таскал ее с собой почти везде. Боялся потерять, но упорно таскал. Не знаю, зачем. Просто хотелось. Казалась она мне тогда чем-то невероятно ценным. Еще бы! Сам Третьяк подписал! Пацаны в школе умирали от зависти.

Вот и в училище я с собой эту шайбу прихватил. Как память о внезапно закончившемся детстве. А что? Хоккейная шайба — не сигареты и не рогатка. Но на всякий случай я ее все же спрятал. Правда, не в тумбочку — под матрас.

Поэтому я сразу понял, почему Димка Зубов взял рогатку в училище. Не чтобы пулять из нее камушками и жеваной бумагой. А просто как память. Память о дворовом детстве, которое неожиданно и так быстро закончилось. И для него, и для всех нас, одинаково коротко стриженных пацанов, которые сейчас, поеживаясь, в одних майках и трусах стояли у своих кроватей.

Хочешь, как раньше, вернуться домой из школы в третьем часу дня, зашвырнуть портфель в угол, наскоро навернуть маминого борща, картошечки со сковородки и пулей понестись во двор к пацанам? Не выйдет! Наряды, строевая и, конечно же, самоподготовка. Привыкай, суворовец!

И только какая-безделушка, взятая с "гражданки", напоминает о прежней, вольной, беззаботной жизни.

Но нашему взводному, судя по всему, приступы ностальгии были не знакомы.

— Наряд вне очереди, суворовец Зубов! — скомандовал он.

И, глядя на проштрафившегося парня, добавил еще одну неприятную новость:

— Заступаете в воскресенье дежурным по роте. А игрушку эту я у Вас изымаю. Память вот где должна быть — и он коснулся указательным длинным пальцем Димкиного лба.

Димка вздохнул и обреченно ответил:

— Есть наряд вне очереди!

А взводный с прапором Синичкой тем временем направились к кроватям братьев Белкиных...

***

— Кажись, пронесло! — негромко шепнул Колян. — Уф! Я, хоть и не храню ничего такого, а тоже будто на измене сидел. Страху натерпелся! Боязно было за пацанов! Правду "старики" говорили: нас специально дрючат, чтобы лишних сразу отсеять.

— Угу, — пробормотал я. — Жаль только, "Зубило" с Лапиным в воскресенье в увал не идут. Из нашего взвода уже трое вместе с Першиным в казарме куковать остаются. О! — я с удовольствием облизнулся. — О! Кажись, фрикаделька попалась!

Только что прозвучала команда: "К приему пищи приступить!"

Мы сидели за обедом в столовой и, работая ложками, активно хлебали суп с фрикадельками. Уже успели и на зарядке побегать, и позавтракать, и на несколько уроков сходить.

Утренний шмон благополучно закончился. Домой, на "гражданку", никого не отправили.

Только пара сусликов без "увала" осталась — Димка Зубов да Игорек Лапин. Если Миху не считать, который на третий день пребывания в училище уже лишился увольнения.

Игорек, конечно, учудил — повадился таскать хлеб с маслом и сыром из столовой и в тумбочке на своей полке прятать. Вот и развел у себя в тумбочке филиал столовой, заодно и учебники маслом заляпал.

За это, собственно, он и лишился воскресной прогулки по осенней Москве и встречи с дворовыми друзьями. А заодно Игорек выслушал лекцию прапора Синички о пользе чистоты и о том, что если в казарме появятся тараканы, то вместо ночного сна Лапин их будет ловить собственноручно. И не уснет, пока не поймает всех до единого. Тимур Белкин отделался малой кровью — получил предписание хранить ручки и карандаши в пенале, а не "неизвестно как".

— Да, кстати! — вклинился в разговор худой и длинный Егор Папин по прозвищу "Батя".

Был он таким длинным, что ему даже сшитые на рослого второкурсника суворовские брюки были малы — из-под них