Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Коцонис Янни

Факт очевидного интеллектуального заимствования зарубежных концепций в работах Витте широко известен[101], и наиболее интересен здесь процесс трансформации, которую испытывали некоторые термины и идеи, при перемещении из одной культуры в другую. Лист и Рау были либеральными экономистами, которые использовали термин Volkswirtschaft как наилучший для описания некоей органической целостности, в отношении которой государство не имеет никаких преимущественных прав, а также для того, чтобы постулировать, что немецкая экономика и немецкий Volk могут существовать, невзирая на отсутствие единого и управляющего всем Германского государства. Это была лишь часть европейского течения, стремившегося отойти от восприятия «экономики» как сферы ведения государства, в то время как обсуждаемый термин уже утерял свою укорененность в древних понятиях «домохозяйство» (от греческого oikos) и «управление» (nomos) с их коннотациями патриархальной ответственности[102]. Витте и сотрудники его министерства, будущие архитекторы гарантированной государством индустриализации, всего этого под данным термином не подразумевали. Немецкие источники Витте оправдывали создание единого немецкого государства тем, что уже существует немецкий Volk и единая немецкая экономика. Витте же воспользовался их опытом, чтобы применить обратный порядок аргументации — необходимость объединения русской экономики и русской политики доказывается у него самим существованием единого Русского государства[103]. В данном случае Витте использовал термин «народное хозяйство», чтобы особо подчеркнуть тот факт, что народы формируют экономику, но он по-прежнему полагал, что народам Российской империи придает единую форму государство — «всегда величественное нравственное учреждение для воспитания человеческого рода» (Витте не случайно применил это определение известного немецкого экономиста Г. Шмоллера)[104].

Другими словами, Россия в немалой степени стала частью сдвига в паневропейской экономической мысли от концепции правительства и экономики, сводящейся к управлению отраслями, перемещением товаров и территориями (а посредством этого и людьми), к новому представлению, согласно которому правительство управляет прежде всего народом, который и составляет экономику[105]. Но в Западной Европе употребление понятия «государство» все больше подразумевало существование определенной «нации» (чем и легитимизировалось государство), тогда как в России очень немногие признавали, что русская нация реально существует. Ее место занимало именно государство — единственная легитимная сила, способная объединять и управлять разнородным населением, разделенным сословными перегородками и множеством культурных различий. Таким образом, Витте воспользовался удобным случаем и описал «нацию» как неэтническую и вообще неделимую сущность (образцом национальной терпимости для него, как это ни странно, был Бисмарк), которой только государство и его законы могут придать единство. В серии лекций, прочитанных Великому князю Михаилу Александровичу в 1900–1902 гг., он утверждал, что все народы империи связаны воедино всеобщими экономическими инициативами и обязательствами государства. В 1884 г. Витте предполагал, что уж если на огромных пространствах империи существует природный «русский характер», уходящий корнями в православную «веру», «самоотверженность» и «смирение», то в этих условиях только государство может и должно объединить и мобилизовать ресурсы и население империи[106].

Интересно рассмотреть в качестве антитезы попытку П.Б. Струве в статье для «Энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона» в 1897 г. определить «народное хозяйство» словами, явно не имеющими отношения к статистике[107]. Струве был одним из выдающихся русских экономистов и к тому же легальным марксистом, вскоре перешедшим в либеральный лагерь в качестве основателя «Союза освобождения», бросившего вызов самодержавию накануне революции 1905 г. В этой статье он советовал своим читателям игнорировать авторитетный смысл, присущий понятию «хозяйство», каковой они могли по привычке связать с понятиями «домохозяйство», «хозяин» и глаголом, обозначающим раздачу приказаний и практику управления («хозяйничать»), Струве настаивал, что данный термин должен подразумевать «отсутствие субъекта» и обозначать «сумму общественных отношений», выраженных в производстве и рыночном товарообмене. В значении этого термина также должно было присутствовать поменьше «единой воли», воплощенной в государстве: «народному хозяйству» следовало регулироваться, а не управляться государством.

Струве защищал свою точку зрения в спорах со многими современниками, которые вполне допускали, что экономика может существовать лишь как одна из функций государства. Среди его оппонентов были и представители Министерства финансов, которые наделяли «народное хозяйство» особым смыслом посредством включения в него специфических действующих лиц, занятий и общественных групп, а также предлагали различные способы государственного вмешательства в экономику для достижения конкретных социальных целей. Ибо в концепции экономики, которая отдает приоритет населению (чья деятельность и составляет эту экономику), хозяйственная политика также сконцентрирована в основном на населении. В данном контексте кооперативы выступали не просто как учреждения по увеличению продуктивности и эффективности производства, но как альтернативная форма сообщества (community), готовая соперничать с существующими общинными и государственными порядками и обычаями. Кроме того, они должны были служить механизмом социальной реорганизации, призванным осуществить четкую рациональную концепцию социальной и экономической интеграции. Чиновники из Министерства финансов основывались на выводах кооперативных деятелей предыдущих десятилетий о том, что проблема заключалась в самих крестьянах. Кооператоры утверждали: рынок в России развит весьма слабо именно потому, что его формируют крестьяне, а они слишком изолированы и невежественны, чтобы действовать разумно, уязвимы для виктимизации и полностью подчинены представителям хищнической деревенской элиты; этих последних государство и должно удалить из реорганизуемого крестьянства. В публичных и официальных дискуссиях кооперативы вскоре снова стали фигурировать — но уже отнюдь не как школы «самопомощи» и «самодеятельности», ибо упомянутые бюрократы полагали, что в этом случае крестьяне не смогут должным образом управлять этими учреждениями или снова легко подчинятся эксплуататорскому меньшинству. Вместо этого кооперативы должны были использоваться как основной индикатор для безошибочного определения, кто есть настоящий крестьянин, и отделения такового от других. Эти «другие» хотя нередко и являлись полноправными членами крестьянского сословия, но обозначались теперь как «непроизводительные», «нетрудовые» элементы или «эксплуататоры», то есть в любом случае как чуждые крестьянству типы.

Этому интеллектуальному процессу предстояло вскоре найти свое завершение в деятельности «третьего элемента» земств и других профессионалов-практиков, работавших в деревне в первое десятилетие после 1905 г. Они стремились демонтировать крестьянство как юридическое сословие; дать новое определение крестьян как работников, находящихся под защитой государства, управляемых государством и образованным обществом; дискредитировать некоторых представителей крестьянского сословия как носителей вируса дикого капитализма и жестокой эксплуатации. Представителей местной экономической элиты бюрократия предлагала заменить благодетельным, рациональным государством, представленным компетентными профессионалами. С течением времени в результате этих процессов кооперативы стали в юридическом и институциональном смысле демонстрацией происходившего в деревне разделения функций между мыслящим управляющим (некрестьянином, интеллигентом) и рядовым работником (крестьянином).