Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Коцонис Янни

Однако в 1880-е и 1890-е гг. подобное длительное вмешательство в дела деревни было невозможно. Это была эпоха, впоследствии получившая название «контрреформ», когда недавно пришедшая к власти когорта бюрократии закрепилась у трона и стала углублять идею личной власти царя, стоящую над всеми обособленными сословиями, в виде основной составляющей обновленной идеологии самодержавия. Небольшая часть бюрократии все же считала, что юридическая сословная обособленность закрывает крестьян и от благотворных влияний; но остальные решительно и упорно заявляли, что община и сословная система — это гарантия стабильности в деревне и надежная защита от дифференциации, стратификации и обнищания. Отсюда, между прочим, и шло усиление законоположений, запрещавших крестьянам закладывать или вообще как-либо отчуждать свои земельные наделы. Изменить эти базовые структуры, не согласовав вопрос относительно альтернатив, доказывали они, значило бы подвергнуть крестьян действию сил, им неведомых, и посеять смуту в российской деревне. Предложения Кахановской комиссии в начале 1880-х гг. — учредить мелкую земскую единицу и таким образом сблизить «общество» и деревню — были отвергнуты, что воспринималось многими (включая тех, кто их отверг) как очередная попытка оградить крестьянское сословие от новых внешних воздействий[94].

Обособленность, таким образом, была закреплена институционально. Функции земской администрации распространялись на уездный уровень, а ниже располагалась сфера крестьянского самоуправления волостного уровня, работа на котором для представителей других сословий была по определению невозможна. При наличии уездов размером с некоторые европейские страны и деревень, находящихся в сутках или более пути от городов по плохим дорогам или несудоходным рекам, даже просто добраться до некоторых крестьянских хозяйств было весьма непросто. Персонала также не хватало. Агрономы являлись очевидными кандидатами на роль консультантов при кооперативах (это было обычной практикой для Западной и Южной Европы), но лишь в 1877 г. Пермское земство впервые в России смогло нанять земского агронома на полную ставку. К 1895 г. в Российской империи работало всего 86 земских агрономов, а их административные функции довольно редко выводили их за пределы губернских или уездных городов; те же из них, что были наняты непосредственно министерствами, редко покидали Петербург[95].

Вместо волостных земств или специалистов-профессионалов для пополнения «третьего элемента» правительство ввело на местах должность земского начальника — новый институт личной власти в деревне. Очень скоро эти земские начальники обрели репутацию лиц минимально образованных и злоупотребляющих военными методами управления; к тому же та огромная власть, какую они получили в делах деревни и чудом выживших кооперативах, стала cause celebre среди растущего числа земских и общественно-политических деятелей, призывавших к коренным внутриполитическим реформам в конце XIX в. Земские начальники символизировали скорее державную волю, чем компетентность правления, тиранию, а не разумную систему власти. В качестве местного представителя самодержавия институт земского начальника предполагал неправоспособность (illegitimacy) подконтрольного ему населения — оно подчинялось жестко выстроенной вертикали власти, замыкавшей его в обособленных сословиях[96].

Ирония данной ситуации заключалась в том, что на рубеже веков некоторые предпосылки «контрреформ» стали общепринятыми среди тех, кто претендовал на то, чтобы оспорить их. Те самые люди, которые после 1900 г. активно обсуждали, а затем привносили в государственную жизнь новые «прогрессивные» формы организации — включая либеральных бюрократов, земских деятелей и новую когорту специалистов (теоретиков и практиков) по русской деревне и крестьянскому вопросу, — теперь использовали язык прогресса, просвещения и науки, чтобы закрепить традиционные положения: крестьяне слишком темны, чтобы самоорганизоваться перед лицом свободного рынка и его агентов; их невежество есть первопричина их неправоспособности, а значит, они не властны распоряжаться сами собой. Разница заключалась в том, что сторонники контрреформ использовали эти соображения для того, чтобы ратовать за закрытые общности и институты, а шедшие следом новые реформаторы заключали из тех же суждений, что крестьянская неправоспособность оправдывает и делает просто необходимым вмешательство в их дела посторонних, которые определят их интересы, защитят их от врагов и саморазрушительных тенденций. Кооперативы, выступавшие после отмены крепостного права как хороший способ для «свободных крестьян» помочь самим себе, теперь трансформировались в новый способ управления крестьянами.

Глава II

«НАРОДНОЕ ХОЗЯЙСТВО»: ТРУДОВОЕ КРЕСТЬЯНСТВО И РЫНОК БЕЗ КАПИТАЛИСТОВ

1895–1904

В 1880-х и начале 1890-х гг. усилия правительственной политики были направлены на то, чтобы укрепить общинные учреждения и систему сословной изоляции с целью защитить крестьян от нежелательного воздействия новых экономических факторов и от якобы опасного влияния представителей других сословий. Конечной целью этих мер была социальная стабильность, но с начала 1890-х гг. уверенность в данном подходе стала таять. Причиной тому были неурожаи и последовавший за ними голод, последствия которого властям не удалось скрыть, осознание нарастающего обнищания крестьянства, а также возникшая на рубеже веков угроза крестьянских восстаний в ближайшем будущем[97]. В таких условиях группа бюрократов нового типа, сконцентрировавшаяся в Министерстве финансов, стала доказывать, что экономические перемены вполне естественны и необходимы и что крестьяне должны быть вовлечены в единую экономическую систему посредством контролируемого государством мелкого кредита и разумных механизмов организации торговли. Подобные концепции предполагали расширение контактов между сословиями, и правительственные чиновники вновь оживили совсем было угасшую дискуссию о кооперативах как о всесословных по своей структуре учреждениях. Их размышления увенчались Положением об учреждениях мелкого кредита 1904 г. и началом нового этапа государственной поддержки сельскохозяйственных артелей.

В основе этого нового подхода была столь же новая концепция экономики как единого органического целого, которую лишь немногие государственные деятели того времени выражали с той же ясностью, что и С.Ю. Витте, министр финансов Российской империи с 1892 по 1903 г. Витте пришел в министерство, имея за плечами немалый опыт государственной службы и управления железными дорогами; вместе с ним там появилась и новая группа технически грамотных подчиненных, с помощью которых новый министр смог использовать железнодорожное строительство в качестве «локомотива» инспирированной государством экономической интеграции. Он не уставал настойчиво утверждать, что железные дороги мобилизуют капитал, связывают между собой регионы страны, стимулируют спрос на промышленные товары, увеличивают экономическую специализацию и способствуют развитию взаимозависимости различных экономических и административных районов империи. Витте рассматривал хозяйственную политику не в виде серии отдельных проблем управления разными секторами экономики или государственного бюджета, а стремился выработать к ней интегрированный подход как к комплексной системе, части которой должны быть при этом «взаимозависимы» и «органически» связаны[98].

Витте использовал те же «органические» фигуры речи для описания будущей российской внутренней политики, и в этом смысле экономика служила ему метафорой социального мира и механизмом для достижения единства общества. В системе управления, в которой основным организующим элементом все еще оставалось юридически обособленное сословие, и в империи, где этническое, религиозное и языковое многообразие препятствовало восприятию государства как этнонациональной конструкции, экономика была, вероятно, единственным средством, позволяющим управлять Россией как единым народом или хотя бы представлять таковым. С этим и было связано появление и быстрое распространение в 1890-х гг. термина «народное хозяйство», отличного от ряда более распространенных понятий: политическая экономия, государственное хозяйство, национальная экономика и др.[99] Витте вывел данный термин из немецкого Volkswirtschaft, в частности из работ экономиста Фридриха Листа, о ком он написал обширное эссе в конце 1880-х гг.; опосредованно на него влияли также работы таких экономистов, как Карл Генрих Рау, который распространял указанный термин среди читающей публики Германии уже с 1820-х гг.[100]